Введение    

Почему я так долго затянула с записью своих воспоминаний, не могу сказать. В действительности, после событий, о которых рассказывает эта книга, прошло примерно 30 лет.    

В то время, после длившейся три с половиной года разлуки с родной землей, возвратившись обратно, не думал никто из нас о написании книги. Время требовало активно действовать, в первую очередь – учиться. Когда тут возиться с мемуарами! Уехали детьми, а вернулись 16-17-летними молодыми людьми: целая жизнь, многообещающая и неслыханная, была открыта перед нами. Начались поиски, открытия, иногда и промахи. Все было впереди.    

Иногда, наводя порядок в ящике своего письменного стола, беру в руки простые, в зеленой и в серой обложках карманные блокноты, листаю их и читаю строки, которые были написаны за тысячи километров от дома. Как плотно они мелко-мелко исписаны! Видно, что ни одна буковка не поместится больше рядом с другими или даже между строк. Это дневники военных лет, вот поэтому так. Бумагу было сложно достать.    

Шли годы. Из бывших пионеров, которые прямо перед войной поехали в «Артек», мы превратились во взрослых людей, пап и мам семей, у кого у самих уже дети комсомольского возраста.    

Многие из нас часто ходили на встречи с пионерами, рассказывали о жизни «Артека» в дни Великой Отечественной войны, и всегда дети слушают тихо, как мыши. Слушают, благодарят и снова зовут.    

В последнее время многие друзья и знакомые спрашивают: «Чего ты, журналист, ещё ждешь? Время идёт, многое забывается. Начни же однажды!» Правда, ждать больше нечего. Всё-таки заслуживает «Артек» военного времени, чтобы о днях тяжёлых испытаний, которые одновременно были днями его славы узнала и сегодняшняя молодежь.    

Рассказ документальный, основан на воспоминаниях и сохраненных с военных лет личных дневниках. Ещё у меня были использованы вырезки из газет и дневник Иоланды Рамми, Ханс Лийв уступил мне свои фотокопии писем артековцев, мама Адольфа Тамма, пенсионерка Анна Тамм, принесла мне почитать письма, которые сын ей присылал из Нижнего Чира, Сталинграда, «Серебряных прудов» и с Алтая (Анна Тамм была эвакуирована из Эстонии в Челябинскую область в Верхне-Уральский район). Эти письма ещё более дороги из-за того, что Адольфа, или просто Мульки, среди нас больше нет: его похоронили 3 января 1968 года в его родном городе Вильянди. Во время написания книги я смогла прочитать ещё одну забытую заметку – её автор Харальд Ильвес из Выру уже через несколько лет после возвращения домой был предан земле.   Я благодарна всем, кто мне не отказал в помощи.

Я еду в Артек!    

Начало июня 1941 года. Учеба к этому времени закончена, школьным портфелям можно дать отдохнуть до следующей осени. Как это всё-таки замечательно – школьные каникулы! Особенно когда знаешь, что совсем скоро предстоит дорога… Угадайте, куда? Конечно же, в пионерский лагерь! 

Первоначально я должна была ехать в Вяяна, но как-то раз остановил меня на улице старший пионервожатый Хиллар Балтманн. Лицо у него было загадочное, глаза улыбались. 

– А ты не хочешь отправиться в дальнюю поездку? 

– ??? 

– Ну, например, в Крым. В «Артек». Отдохнешь там 40 дней, к началу учебного года вернёшься обратно. 

Это было для меня как молния посреди ясного неба. Я всё правильно услышала? Кровь прилила к лицу, сердце начало от волнения сильно биться. Я – и в Крым? Никогда за свои 12 лет жизни я не выезжала за пределы Ярвамаа, ни одного другого города кроме Пайде не видела. И теперь… У меня, наверное, было очень глупое лицо, потому что пионервожатый начал весело смеяться. 

– Но-но, приди всё-таки в себя! Идёшь домой, говоришь родителям, и завтра скажешь, что с поездкой. 15 июня должны быть в Таллинне, поеду сам тебя отправлять… 

– Э-э-э… М-м-м… В Крым! – это было всё, что я, задыхаясь, смогла из себя выдавить, прибежав домой. Прошло немало времени, пока я смогла домашним всё чётко объяснить. Мама захлопала в ладоши – теперь был её черед онеметь от неожиданности. Но маленькие сестры… Ну, что могут ещё по такому поводу делать младшие сестры, одной из которых пять лет, а другой нет и трёх? Ужасно мешать, путаться под ногами, трепать разложенную на столе карту своими маленькими ручками и глядеть тебе в рот, когда ведёшь пальцем по карте и бурчишь чужестранные слова: Ленинград… Москва… Харьков… 

В хлопотах дни проходят очень быстро, и вот уже настал канун отъезда. Мама волнуется из-за одежды: что же с собой брать? Черная юбка, белая с вышитыми рукавами блузка – работа собственных пальцев! – и фланелевый халат отправляются в потрёпанный чемодан. На дорогу мне дали десять рублей… Нет, не красных, а синих: десятку 1941-го года, всего одну, потому что папа – один работающий в семье из шести человек. 

Поезд отправляется с вокзала Пайде в шесть часов утра. Старший пионервожатый прибывает на место за несколько минут до отъезда. Я уже начала тревожиться: боялась, что он не придёт к нужному времени, и я буду вынуждена ехать в Таллинн одна. Железная дорога проходит прямо за садом моего дома. Вижу в окне маму. Она держит на руках младшую сестру, её нос расплющился об оконное стекло. Они машут мне. «Я скоро вернусь!» – кричу им в мыслях, не представляя, что это «скоро» наступит через три с половиной года.    

(ФОТО) Группа эстонских детей перед отъездом в пионерский лагерь Артек, июнь 1941    

В Тапа садится светловолосый серьезный мальчик. Это Ханс Лийв, второй пионер из Ярвамаа. Ему тоже впервые в жизни предстоит такая дальняя дорога. Сначала разговор никак не идёт. Обмениваемся ничего не значащими фразами и смотрим с напряжённым вниманием в вагонное окно, наконец приближение столицы заставляет наш интерес разгореться с максимальной силой. 

В Таллинне мы направились на улицу Лай в Дом Пионеров, где собирались все эстонские пионеры, которые должны были ехать в «Артек». Немного застенчиво вхожу в просторную комнату, где за накрытым столом сидят мальчики и девочки в пионерской форме и с аппетитом едят бутерброды. Зовут меня к столу. И вскоре знакомлюсь с Иоландой, или просто Ландой Рамми из Тарту и с Айно Саан из Мурасте, с самым добрым среди мальчиков, полноватым Адольфом Таммом из Вильянди. Обе девочки старше меня, но общительные и дружелюбные. Ланда может с самого начала занять среди нас в некотором смысле особое место, а среди мальчиков бесспорным авторитетом становится Володя Аас из Пярну. Иоланда Рамми до сегодняшнего дня сохранила вырезку из довоенной газеты «Голос Молодежи» – старый, пожелтевший кусочек бумаги, где можно прочитать вот что: 

«Счастливчики, которые получают далёкую и красивую поездку и чарующую жизнь в лагере, это: Уно Кальюранд из Таллинна, Виктор Пальм и Иоланда Рамми из Тарту, Кальо Полли из Тарту, Адольф Тамм из Вильянди, Харри Лепик из Хаапсалу, Арвид Паэорг из Рапла, Аста Кальвет из Кохила, Айно Саан из детского дома Мурасте, Харальд Ильвес из Выру, Владимир Николаев из Нарвы, Владимир Катков из Печор, Сальме Кару из Раквере, Ханс Лийв из Тапа, Этель Силларанд из Пайде, Виктор Кесккюла с Сааремаа».    

В списке нет Карла Хеллата из Тарту, Владимира Ааса из Пярну, Анатолия Зимина из Печор, Эллен Айя, Адольфине Салу и Тамары Кронческой из Нарвы и Лембита Рейдла из Рапла. Очевидно, их добавили к числу путешественников в лагерь позже вместо тех, что по какой-либо причине поехать не смог.    

(ФОТО) Нина Храброва    

В комнату заходит девушка в сиреневом костюме. Русые волосы, круглое доброе лицо. Другие уже знают, что это старшая пионервожатая Нина Храброва, которая едет с нами в Крым. Поскольку наш поезд отправляется с Балтийского вокзала лишь вечером, мы успеваем ещё сходить к врачу и в парикмахерскую, выступить на детском радио и посмотреть город. 

До отъезда фотографируют нас на берегу пруда Шнелли, и наконец мы все спешим на вокзал. Нас пришли провожать представители ЦК Ленинского коммунистического союза молодежи Эстонии и пионерских организаций, так же, как и родители, друзья и знакомые. Цветы, объятия, последние прощальные слова – и уже звучит звонок. Отъезд! 

В вагоне в нашем распоряжении три расположенных рядом купе: одно для девочек и два для мальчиков. Быстро располагаемся и скоро раскрываем стол. И вдруг звучат сквозь другие голоса два сильных и красивых голоса: их владелицы – нарвитянки Эллен Айя и Адольфине, или Ада, Салу. Поём «Широка страна моя родная» и песню «Mullu mina muidu karjas käisin» («Как я ходила выгуливать скот»), наконец мальчики не выдерживают и начинают петь вместе с нами. И так поезд мчится сквозь теплую июньскую ночь в сторону Нарвы и несёт счастливую, радостную песню пионеров. Договариваемся, что никто не ляжет спать до того, как доберемся до советской русской земли. Но очень ранний подъём утром, богатый событиями день и теперь ещё в добавок к этому монотонный стук колес упорно заставляют глаза закрываться. Просыпаюсь солнечным утром, когда поезд как раз въезжает в Ленинград. 

Четыре дня и четыре ночи поездки в поезде, с длинными остановками в Ленинграде и Москве. Из города Ленина до сегодняшнего дня больше всего мне запомнился поход во Дворец Пионеров. Как сейчас вижу себя, шагающую по дороге парка с выпученными от удивления глазами, из громкоговорителя звучит какая-то веселая песня и танцевальным шагом идут навстречу девочки с пионерскими галстуками. Этот мотив, весёлый и лёгкий, сразу запомнился, тяжелее было выучить танцевальные шаги. Позже узнали и название этого белорусского танца – «Лявониха» – и танцевали его уже сами. 

Во дворце пионеров видим много интересного, того, что дети смастерили сами: корабли, автомобили, самолеты, краны, танки – чего только нельзя было найти! И это все не было похоже на игрушки, все модели были почти настоящие, только в несколько раз меньше. Как здорово заниматься в таких кружках: хочешь – учись на конструктора, фотографа, художника или танцора балета. Тут так много различных кружков, что даже не запомнить. А я – я бы поступила, конечно, в художественный кружок, рисование мне всегда нравилось. И сразу даю себе обещание хорошо и много рисовать в лагере, чтобы после возвращения другим показать. Из этого обещания я исполнила только первую половину. 

Рисовала я действительно много: в «Мцыри», на берегу Дона – в доме отдыха Нижний Чир, в Сталинграде и в далеком Алтае, но больше для других. Себе не осталось на память почти ничего… 

Москва, Красная площадь. Медленно двигаемся в сторону мавзолея Ленина. Все это для нас слишком новое и волнующее, но где-то в глубинах памяти спустя десятки лет осталась царившая между мраморных стен благоговейная тишина, приглушенные слова часового «Осторожно: ступенька» и стеклянный саркофаг, в котором спит вечным сном в простом коричневом костюме Ленин с орденом на груди. 

Чем дальше в сторону юга, тем разнообразнее становится местность. Погода совершенно жаркая и, не обращая внимания на запрет, высовываем головы из окна, чтобы получить немножко свежести от ветра. Мелькают пышные поля и возле железной дороги гуляют важные большие гуси. Рожь уже начинает белеть. Ещё немного езды, и уже возвышаются на горизонте синеющие горы, а в ложбинах раскинулись большие виноградники, сады с вишней, сливами и абрикосами. 

В Симферополе наша поездка на поезде заканчивается. Пересаживаемся в автобусы и начинается дорога, длиной в сотню километров, через горы. Настоящих высоких гор, на склонах которых извивается дорога узкой ленточкой то вверх, то вниз, принося с собой за поворотом неожиданно появившееся вдали сверкающее море, никто из нас конечно же раньше не видел. Величаво поднимаются к небу стройные кипарисы – снова большая неожиданность для нас, детей с севера. 

Сначала всем было очень весело. Поем славно песни и смеемся над крутящейся на колесе под потолком автобуса бутылкой с водой, которая зачем-то туда повешена. В Алуште делаем маленькую остановку, ходим с выпрямленной спиной и гуляем на морском берегу. Сильно удивляемся, когда видим вместо песка маленькие, отшлифованные волнами камушки. Целый пляж полон ими как… как песком берег моря! Как же на таком пляже можно лежать и загорать? 

Получасовой отдых окончен, садимся снова в автобусы и продолжаем поездку. Начиная отсюда дорога полна крутых поворотов. Песня затихает, и вот… С бледным лицом высовывается одна детская голова из окна автобуса. Следует странное икание… И скоро делают некоторые из нас то же самое. Потом услышали, что так горы приветствуют новоприбывших.

Лагерь остается неоткрытым   

19 июня 1941 года – день нашего прибытия в Крым. Первый поход после завтрака – в баню. Плещемся с удовольствием под душем и после этого надеваем уже лагерную форму: блузку из белой льняной ткани с короткими рукавами, из такого же материала юбку со складками; мальчики – конечно же, брюки. И белая панамка на голову. Эстонцы селятся в двухэтажный летний домик с открытыми балконами, окруженный кипарисами. Таких домиков тут в одном ряду целых четыре, покрашены они в два цвета: синий и коричневый. 

Из эстонских девочек я попадаю в одну комнату с Лайне Тэесалу из Таллинна. Наши соседи по комнате – русские, украинские, грузинские и белорусские пионеры. Сразу же знакомимся, хоть и немного стесняемся нашего русского языка «с деревянными колесами». Но они вообще не смеются над нашими скудными знаниями языка, а слушают внимательно и помогают справиться со сложными словами. Замечательные девочки! Впрочем, эту деликатность и добродушное общение мы смогли почувствовать ещё и позже. И это помогло нам справиться с ложным стыдом. Начинали смелее выражаться – в конечном итоге мы все успешно обучались в школе на русском языке. 

В первый же вечер попадаем в причудливую историю: заблудились. После ужина нам дают немного свободного времени для прогулки. «Девочки, идем на берег!» – бежит к нам смуглая, кареглазая Майя Булахина из Куйбышева и берет меня с Лайне за руки. Майя славная и общительная девочка, с ней мы познакомились ещё в Москве. 

Бредем дальше от домиков, туда, откуда доносится спокойный шум моря. По дороге нюхаем и трогаем все кусты, цветы и деревья. Лавровый куст! Смотри, как этот даритель пряного вкуса супам и мясным блюдам тут растет, листья твердые и блестящие. А в суп эти сорванные с куста свежие листья скорее всего не подойдут: нет ни этого вкуса, ни запаха! Магнолии, тутовые деревья – не могу всем сразу названия подобрать. И какой чудесный запах вокруг! Спускаемся к пляжу. Здесь спокойно, широко закатываются волны на берег – видимо, море уснуло. Засовываем пальцы в воду – ой, какая она теплая, почти как кипячёная! 

Внезапно вокруг всё потемнело. Южная ночь незаметно сменила день. На небе зажигаются отдельные яркие звезды. Решили идти обратно. Но – ох, беда! – в парке так много дорожек, что никак не можем выбрать правильную. Все-таки идем ошибочно и оказываемся там, откуда только что ушли. Вдобавок пугает и запутывает нас темнота. Наконец со слезами в горле и ужасом в сердце добрались мы до домика. Конец хороший, все хорошо! Нет, выясняется все-таки, что не у всех сегодняшний день закончился хорошо. Приходят наши мальчики, у многих кислые лица. Согласно действующему в лагере распорядку у них наголо острижены головы. Только пять мальчиков из эстонской группы – видимо, благодаря особому красноречию – смогли смягчить сердца пионервожатых и сохранить свои волосы. Эти счастливчики – Харри, Карл, Харальд, Володя Аас и Виктор Пальм. 

Лагерная жизнь нас захватывает целиком. Вдоль парковой дороги, окаймленной магнолиями и кипарисами, шагаем мы в такте марша обедать в белый сказочный замок, какого никогда раньше своими глазами не видели. Ханс Лийв, кого мы в знак благодарности сразу окрестили Капитаном, обучает нас песне «Три танкиста», и мы поём в полный голос:   

На границе тучи ходят хмуро, 

Край суровый тишиной объят.

 У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят.  

Пытаемся ровно маршировать и складно петь, ведь через пару дней будет праздничное открытие пионерского лагеря, но до этого произойдет ещё одно важное событие – первая годовщина Июньского переворота.

В свободное время усердно занимаемся народными танцами, песнями, декламацией. В школе мы все занимались песнями-танцами, и тут это пригодилось. Нина, наша пионервожатая, наблюдает за репетицией, дает советы, подбадривает. «Вот видите, все хорошо, вы у меня такие молодцы», – хвалит она. Мы стараемся изо всех сил, ведь придет смотреть весь лагерь Суук-Суу. Суук-Су, Аю-Даг… Чудные иностранные названия. Узнаем, что Суук-Су значит на татарском языке «холодная вода», а Аю-Даг «медвежья скала». И действительно, как вспомню эту гору, у подножья которой находятся Нижний и Верхний пионерский лагерь, так снова вижу громадного размера медведя, который наклонен к морю, будто бы пьет оттуда воду. Однажды во время похода в горы услышали мы легенду о том, как гора получила такое имя. Она звучит так. 

Много лет назад на месте нынешнего «Артека» простирался непролазный лес, где жили только большие медведи. Однажды во время шторма недалеко отсюда один корабль потерпел крушение. Все, кто были на корабле, утонули, кроме одной молодой девушки, которая выплыла на доске на берег. Медведи решили её убить, но их главный Серый Медведь не разрешил этого сделать, а взял девушку под свою опеку. Теперь девушка была защищена. Она умела так прекрасно петь, что даже медведи были восхищены. Но люди узнали, что среди медведей живет девушка, и решили её освободить. 

Группа рыцарей пошла искать девушку. Медведей было много, а рыцарей мало. Битва была кровавой, рыцари были побеждены. Девушка услышала шум и поспешила на место сражения, но увидела, что опоздала. Она стала хоронить мертвых людей. Вдруг услышала стон: один рыцарь был ещё жив. Девушка спрятала рыцаря от медведей и стала о нем заботиться. Когда рыцарь поправился, стал он уговаривать девушку сбежать. Девушка тоже скучала по людям. В очередной раз пошли медведи на охоту, а девушка созвала птиц и зверей себе на помощь и начала строить парусник. И только они ступили на парусник, как медведи вернулись домой. Серый Медведь был страшно разгневан неблагодарностью девушки и сказал: «Выпьем море до дна, тогда поймаем их!» 

Медведи стали пить. Девушка перепугалась и жалостно попросила морского бога, чтобы он их спас. Морской бог приказал ей петь свою самую красивую песню, с условием, что эта песня станет последней: после неё не разрешается ей больше никогда петь. Девушка начала петь и пела так красиво, как никогда раньше. Все птицы и звери, в том числе и медведи, стали её слушать. Морскому богу песня понравилась, и он превратил Серого Медведя и его сородичей в скалы. Но девушка не пела больше никогда, так как помнила свое обещание.    

(ФОТО)Артековцы на склоне Аю-Дага     

И вот наступил последний вечер перед открытием лагеря, суббота, 21 июня. После ужина все дети собираются на просторном балконе замка, чтобы посмотреть концерт самодеятельности эстонских пионеров. Вначале сильно волнуемся, ведь впервые выступаем перед артековцами. А кроме того – как нас будут понимать? Концерт ведь на эстонском языке. Но страх напрасен, бурные аплодисменты зовут на выступление. Стремительная «Полька» и другие народные танцы заставляют пионеров хлопать в ладоши в ритме танца, особенно приводит в восторг финская народная песня «Mullu mina muidu» и припев «Hei, tillukene, vellekene, kuldali-kaldali» зрители даже пытаются петь вместе с нами. Громко хлопают грузинские пионеры, с ними у нас с самого начала сложились особо душевные взаимоотношения. Теплая и сумрачная июньская ночь покорила нас своими чудесными запахами, когда мы шли после успешного концерта в сторону летних домиков. Как здорово быть молодым, как хорошо проводить время среди друзей, и как много замечательных впечатлений надо завтра записать для далеких домов!..   

Завтра, 22 июня, открытие лагеря!

 … 22 июня остался лагерь неоткрытым. 

… 22 июня 1941 года начала Великая Отечественная война.  

 Это ужасное сообщение слышим утром возле столовой. Вначале не можем даже поверить: это действительно правда? Да, уверяют нас, такое сообщение по радио получили все-все граждане Советского Союза. Фашистская Германия ворвалась предательски, без объявления войны, в Советской Союз. В это красивое июньское раннее утро упали первые бомбы на спокойные города и поселения западной границы Советской земли. 

  С виду протекает жизнь лагеря более-менее по-прежнему, однако куда делись счастливые лица, песни и улыбки? Тревога, детские заплаканные глаза, собранные чемоданы, многие уезжают. Оставшиеся же начинают по сменам патрулировать территорию лагеря, как ночью, так и днем, красные ленты на рукаве. У всех взрослых нужно спрашивать разрешение на вход, о подозрительных сообщать. Ночью пересекаются в том месте, где горы, световые лучи прожекторов, вблизи берега патрулируют охранные катера. Отсюда, из Крыма, берет свое начало правило нести ночной дозор, охранять всю территорию лагеря, будь то станица донских казаков, школьное здание в Сталинграде на Кронштадтской улице, корабль или поезд. Только в горах Алтая это было оставлено: так далеко в тылу не было надобности в охране.

 И хотя сходим ещё в поход пешком в Гурзуф, покатаемся на катере по Чёрному морю, искупаемся в освежающих потоках воды и погреемся на каменистом пляже (кстати, это не было так неудобно, как мы предполагали), война отравила уже всю нашу жизнь. Из «Артека» уезжает с каждым днем все больше пионеров, полупустой остается наша комната. Мы тоже получаем наши личные вещи и начинаем собирать чемоданы. Но получаем твердое указание: все лишние вещи, например, собранные на берегу красивые камушки, кусочки коры деревьев, сорванные и засушенные растения, придется оставить. Нельзя брать с собой ни одной ненужной вещи, это бы загрузило железнодорожный транспорт. Печально прощаемся со своими сувенирами. Действительно, некоторые их насобирали полные сумки: килограмм, полтора, даже больше. Можно посчитать, сколько всего это будет, если в лагере сотни детей! 

И вот начинается поездка обратно в сторону Москвы. 

Сейчас 5 июля 1941.

Здравствуй, «Мцыри»! 

Мы сидим в вагоне и печально смотрим из окна купе. Ни у кого нет желания разговаривать, каждый занят своими мыслями. Куда нас везут? Что будет дальше? Только одно известно: сначала едем обратно в Москву. 

«А вдруг домой попадем, а?» – поворачивается внезапно от окна Сальме Кару. «Подумайте все-таки, девочки, как это было бы здорово! Я бы спрыгнула сразу же на вокзале в Раквере и...» 

Сальме была в эстонской группе самой милой, приветливой девочкой. На щеках ямочки от улыбки, кудрявая, всегда в бодром и хорошем настроении – она сразу всем понравилась. Не помню, кто первый ей сказал Киса, но это прозвище так сразу и осталось. Только Сальме хорошая «киса», никогда не фыркает и не царапается. Совсем наоборот: пытается утешать, хорошим словом настроение улучшить. Она станет любимицей всего лагеря. 

«Да, если удастся домой...» – вздыхает мечтательно маленькая темноволосая Аста Кальвет из Кохила. За это короткое время она с Сальме стала хорошими подругами, хоть и по характеру они полные противоположности: Сальме живая, веселая и смешливая, а Аста тихая, сдержанная, немного застенчивая. Между собой зовем её Зайчиком. Тем не менее Аста славная девочка и в конце концов я крепко подружусь с обеими. 

Видимо, вокзал уже близко, так как поезд замедляет ход и со вздохом останавливается. Уткнувшись в окно, пытаемся разглядеть здание вокзала и прочитать на табличке его название. Но ничего не выходит, так как на соседних рельсах стоит длинный поезд, не видно ни начала, ни конца. Двери и окна товарных вагонов украшены свежей березой, на пороге одной открытой двери сидит солдат, свесив ноги, и играет на баяне «Катюшу». Рядом с вагонами носятся туда-сюда красноармейцы, многие стоят, прижимая к себе пришедших провожать матерей, сестер, жен. Смотрим, как они прощаются, и ком подкатывает к горлу. Сразу вырастают у нас перед глазами наши дома, последние моменты перед расставанием. Такие картины видим теперь на каждом вокзале нашей длинной дороги. 

– Девочки, мы едем в Мцыри! – бежит к нам белоруска Лариса Руденя. 

Находимся сейчас в клубе Московского Дома Пионеров и пытаемся занять время игрой в лото, но часть картинок отсутствует, и игра никак не ладится. 

– Откуда ты знаешь? – окружаем Ларису.

– Почему ж я не знаю, пионервожатые пошли в город нам одежду покупать, в два часа мы должны отсюда уехать, – тараторит Лариса на одном дыхании – так оно и вышло. 

– Ну, видите, – усмехнулась Айно и отбросила расстроенно лото. Картинки рассыпались по столу. – Теперь сможем изучить множество земель... 

Эту светловолосую девочку с приятным лицом отправили в «Артек» из детского дома Мурасте. Айно общительна, любит петь, танцевать и хохочет так заразительно, что у других расплывается лицо в улыбке. Не знают из-за чего, но её прозвищем стало «Тётя». Это Айно не нравилось, она возмущалась и хмурилась, о улыбке не могло быть и речи. И сейчас Айно не улыбалась. Для этого не было ни у кого из нас настроения. 

– Как вы считаете, это ближе к дому или дальше? – пытается понять Эллен. Она на коленках забралась под стул и смотрит теперь оттуда испытующе на всех по очереди. 

– Не знаю, Сиртс, чужое название, нам эти Мцыри не говорят ничего, – задумчиво потрясла головой Сальме. 

Девочки все поникли. Даже Эллен, или просто Сиртс, которая заслужила это прозвище как за свою необычайную резвость, так и за маленький рост, замолчала. Сердце сдавливала горечь, небывалая и тяжелая для нашего небольшого возраста.

Дверь открывается. Как по команде, поворачиваем все разом головы: заходит Нина с пылающими от быстрой ходьбы щеками и теплыми материнскими глазами. 

– Ну, дети, поспешите, – подгоняет она нас. – Идем за новыми вещами и сразу на поезд! 

Мы уставились на своего руководителя. 

– Нина, мы так сильно Вас ждали, – жалуется один. 

– Где Вы так долго были, нам без Вас было так ужасно скучно! – сетует второй. 

Третий бросается пионервожатой в объятия и допытывается: 

– Нина, мы поедем ближе к дому? Нина, Нина… Она теперь для нас теперь и мама, и старшая сестра, ей доверяем свои радости и выговариваем то, о чем беспокоится сердце, всё, что будоражит или мучит наш детский разум. 

И вряд ли волнует кого-нибудь из нас то, кому бы сама Нина могла бы облегчить свое сердце, у кого бы нашла утешение. Ведь и её дом тоже топчут враги… 

– Девочки, Лайне заболевает, – вдруг забеспокоилась Нина. И правда, Лайне ещё в поезде почувствовала себя плохо, жаловалась на головную боль и неважное самочувствие. К тому же она тяжелее всех нас больше всех перенесла испытания Крыма – москитами. По своей вине, из-за бестолковой головы, в первый вечер стянули мы с окна плотную москитную сетку – по незнанию, конечно. Пусть войдет крымская ночь со своими таинственными чудесными запахами! И эта ночь пришла, вместе с несчитанным количеством малюсеньких коварных и ядовитых комаров, которые к утру нас так «разукрасили», что было сложно друг друга узнать. Прыщи зудели, но чесать их было нельзя.   

(ФОТО)Лайне Теэсалу, участница военной артековской смены из Таллинна (Эстония)   
Лайне становилось все хуже, теперь она должна остаться на лечение в Москве. 

Идём следом за Ниной в одну маленькую комнату, где Лайне лежит на кровати. Пожалуй, Лайне тяжело отстать от своих солагерников, но она старается быть храброй и даже улыбается. 

– Я скоро за вами отправлюсь, – бодро обещает Лайне. И действительно, через несколько дней доберётся и она в «Мцыри». Сейчас же топчемся смущённо возле её кровати и чувствуем себя виноватыми в том, что она не может с нами ехать. Но что поделать! 

На вокзал добираемся на метро. Теперь мы к нему более-менее привыкли, но в первый раз было немного жутковато. Больше всего я боялась, что двери вагона вмиг захлопнутся именно в тот момент, когда я буду как раз между ними… 

Выясняется, что до «Мцыри» не так уж и далеко. Ехать придется на электричке только до какой-то станции Сходня, но оттуда до места назначения ещё три километра. Мы уже такие умные, что знаем: «Мцыри» – это бывшая усадьба, которая принадлежала бабушке русского поэта Лермонтова, и теперь там санаторий. 

В вагоне занимаем места у окна и ожидаем. Но этого отъезда приходится ещё ждать. «Стрела» не хочет начинать двигаться. Сильной жаре свойственно допекать, жажда мучит нас всё больше. Даже пионервожатые тревожны, но тщательно следят, чтобы никто не выпрыгнул из вагона. Ведь вдруг… 

Этого «вдруг» ждали мы полтора часа. 

– Ох! – срывается у всех с губ вздох облегчения, когда наконец зазвучал свист и вереницу вагонов пронзил толчок. 

– Как хочется пить... – вздыхает кто-то из девочек. 

Вдруг появляется возле нас Сиртс. Она вытирает рот рукой и хлопает, довольная, по животу: 

– Девочки, есть хорошая вода! Я выпила столько, что в животе начало булькать… 

Выбегаем, толкаясь. В узком коридоре за дверью уже появилась маленькая очередь. Сразу в неё встаем. Впрочем, тут стоят лишь артековцы. И они приходят ещё и ещё, у некоторых с собой бутылки. 

Какая-то женщина средних лет уже который раз выходит посмотреть, и каждый раз её лицо все больше вытягивается: 

– Что это значит? – удивляется она. 

– Сколько вас сюда ещё придёт! 

– Больше ни одного, – слышится из-за её спины решительный голос пионервожатого. 

– И эта очередь тоже скоро разойдется! 

Кто смог попить, доволен, кто нет – должен тоже быть спокойным. Некипяченая вода нам категорически запрещена, к тому же из туалетной комнаты… 

Последняя станция. «Сходня» – промелькнула табличка на маленьком здании. Поезд останавливается. Тащим свои чемоданы на траву к еловой изгороди – их увезут на лошадях – и дальше идем пешком.   

Узкая тропинка пролегает через луг. Солнце светит прямо в лицо, и скоро лоб покрывается потом. Мы быстро идем, так как всех подгоняет любопытство: какой же этот наш новый дом? 

– Смотри, кто там! – поднимает Ланда руку к глазам, чтобы закрыть их от солнца. 

Мы вытягиваем шеи и пытаемся смотреть в ту сторону, но уже доносится до нас громогласное приветствие. На большом мосту встречаемся с нашими соседями по комнатам в Крыму – часть детей сюда приехала ещё раньше, чтобы подготовить лагерь. 

–Ну и как – нравится? – расспрашиваю одну девочку, которую звали Сима. 

– Отлично! – вертит она своими темными глазами. – Сами увидите! 

Вскоре проходим через большую арку, на которой написано «Санаторий «Мцыри», и ступаем по песчаной дорожке в сторону корпусов. Белые привлекательные дома объединены с колоннадой, а в центре расположено большое здание, где находится клуб, столовая и библиотека. Позже найдем в клубе множество картин рода Лермонтова и даже ручные работы бабушки Лермонтова. 

И снова прежде всего поход к врачу и после – баня. Врачебный надзор очень строгий, позже поймем, что по-другому быть и не могло. Забегая вперед, скажу, что только благодаря неустанной медицинской заботе врача лагеря Анфисы Васильевны Приказчиковой не произошло в нашем лагере ни одного серьезного заболевания и тем более эпидемии, хотя их могло бы быть хоть отбавляй. Особенно в Сталинграде, где мы жили в школьном здании на четвертом этаже, когда в эвакуированных детских домах, которые жили под нами, бывала как дизентерия, тиф так и другие заразные болезни… 

Жить в «Мцыри» нравилось всем нам. Природа здесь очень красивая и напоминает Эстонию. Больше всего привлекали нас тихое озеро с прозрачной водой, где отражаются белоствольные березы и цветущие кувшинки, и тенистый парк. В свободные минуты мы часто приходим сюда побродить и поговорить о доме. 

Все было бы хорошо, если б только не было войны! Часто пишем письма в Эстонию, но тут ответов не дождались. Ведь мы тогда ещё не знали, что уже через две недели после начала войны оккупанты вторглись на территорию нашей маленькой родины…

В «Мцыри» мы знакомимся впервые с работами на колхозных полях: поливаем и полем свеклу, морковь и капусту. И тогда часто переносятся мои мысли домой. У нас был маленький садовый участок для выращивания овощей. И – ах! – каждый раз, когда об этом думаю, я краснею и испытываю горькое сожаление. Почему же мне дома прополка и поливание грядок всегда казались такими неприятными? Всё-таки чаще этой работой занималась мама, но ведь ей и без этого нужно было многое делать. Она никогда не жаловалась, но мы со старшей сестрёнкой ныли и пытались скорее отделаться от грядок. Даю про себя клятву: когда вернусь домой, то не услышит больше мама никаких возражений! Даже в одиночку повыдергиваю сорняки из грядки дочиста. 

После работы нас ожидает радостное занятие – купание. Река, куда мы ходили плавать, довольно мелкая, только в том месте, где мост, воды выше головы. Поначалу не осмеливаюсь идти в глубокую воду, плещусь больше там, где можно дно достать. Так, на всякий случай. Я научилась плавать в реке Пайде, которая мелкая и узкая, как канава. Поэтому я и не осмеливалась присоединиться к числу тех, кто был хорошо знаком с более солидными реками, с Пярнуским и Финским заливами. 

– А ты, Ланда, плавала даже в бразильских реках! – фыркаю я на самой старшей из наших девочек. – Так что я останусь здесь, где мелко… 

Ланда нам рассказывала, как её родители в 1927 году из-за затруднительного положения переехали в Бразилию и после одиннадцати лет проживания на чужбине вернулись на родину. Она умеет так интересно рассказывать о той жизни! Ланда была вынуждена ещё ребенком идти работать на фабрику, так как папа не мог в одиночку прокормить большую семью. В лагере сразу же окрестили Ланду Мамашей. Видимо причиной этого стало её заботливое, прямо материнском отношение к маленьким. Ведь пришлось ей ещё дома заниматься младшими сестрами, пришивать им пуговицы на одежду, штопать носки. И теперь ищут её помощи с различными невзгодами как мальчики, так и девочки. 

Но вот двумя сильными гребками подплывает Ланда ко мне. 
– Боишься? – смеется добродушно она. – Давай мы с Айно поплывем у тебя с двух сторон. Если устанешь, придем на помощь. 

Тут и не будешь больше возражать, так как другие с любопытством наблюдают за нами. Втроем берем курс в сторону глубокого места, где вода достигает уже выше головы. На половине пути пытаюсь пальцем ноги дотронуться до дна, но его внизу больше нет. Пугаюсь, начинаю трепыхаться и грубо поворачиваю обратно. 

– Куда ты сбегаешь? – Ланда уже тут как тут. – Возвращаться запрещено! 

Вот так, «конвоируемая» двумя спутницами, прошла-таки я этот урок смелости. Ой, как здорово! Теперь не стану я больше с малышами в мелкой воде плескаться, а гордо присоединюсь к числу больших. 

Но на берегу стоит пионервожатая и смотрит на часы. 

– Дети, выходите! – кричит она. – Скоро обед. 

Этого не нужно нам второй раз повторять, потому что еда тут необыкновенно вкусная. В Крыму мы получали мало картошки, там ко второму обычно добавляли макароны или гречневую кашу. Мы не привыкли к гречке и окрестили её пренебрежительно «коричневой кашей». Коричневой она действительно была и по-русски ещё звучит «гречневая каша» и «коричневая каша» практически одинаково. Но тут мы гречку почти не видим. 

Наш распорядок дня в лагере этим первым военным летом таков. Подъём в восемь часов, после чего следует четверть часа утренней гимнастики. Уже в «Мцыри» начинает проводить зарядку один из старших мальчиков нашего отряда высокий Володя Аас из Пярну. Зовем его Старым (в эстонской группе есть ещё второй Володя – озорной и мелкорослый Владимир Николаев из Нарвы, которого мы окрестили Маленьким). После умывания и уборки комнат идем есть. С полдесятого до полдвенадцатого работаем в колхозе. Потом есть свободное время до часу, когда мы идем на обед. С половины третьего до четырех тихий час – все должны спать. Поначалу мы к этому были непривычны, вместо этого играем в камушки: это такая игра, в которую играют с пятью маленькими камушками, нынешние дети, наверное, такую игру не знают. А ещё рассказываем друг другу о своем доме и слушаем Ланду, которая после нашего приставания говорит на португальском языке и даже записывает мне в дневник две песни. Одна из них начинается такими словами: «Ab re a janela Maria que e dia…» 

Пионервожатые ходят по комнатам, проверяя, как дети спят, и, если мы попадаемся, сильно сердятся. Тем не менее, однажды мы поймем: это в интересах нашего здоровья! Позже привыкнем спать во время тихого часа и больше не играть. Спали бы, конечно, и ещё дольше, если бы нас не будили. В этом и есть вся сила привычки! После полдника идем снова на работу. В семь часов ужин, с полвосьмого до девяти свободное время и после – ночной покой до утра.  

(ФОТО)Владимир Николаев (прозвище Вяйне - маленький), участник военной артековской смены из Нарвы (Эстония)   

Мы прожили в «Мцыри» всего восемь дней, и уже снова собираем чемоданы. Сталинград – очень скоро уже увидим этот город. Эту новость снова принесла Лариса. У неё, видимо, какой-то особенный дар слышать и узнавать все раньше всех. Мы расстроены, плачем и стонем, потому что Сталинград находится ужасно далеко. Пусть дали бы нам страшно много работы, все бы сделали, только бы нас так далеко не увозили бы!   

15 июля вторая половина дня – ровно месяц после того, как покинули дом! – прощаемся с «Мцыри». Снова знакомая дорога в Москву, но теперь с вокзала напрямик в Московский речной порт. Неся чемоданы в руках, идем через сумрачный город. Колонна артековцев довольно длинная: примерно триста детей, кроме них ещё пионервожатые, начальник лагеря, врач. В течение этого короткого времени попадаем в Москву уже в третий раз, и снова город изменился. Окна домов белеют от крест-накрест приклеенных бумажных полосок, возле стен возвышаются груды мешков с песком. Время от времени проезжают мимо нас со скрежетом танки и бронемашины; маршируют колонны красноармейцев, а также группы москвичей в гражданской одежде, мужчины и женщины, шагают с оружием на плече. 

Кажется, что хождению не будет конца. Ручка чемодана начинает больно сдавливать пальцы, ноги неволей норовят споткнуться. «Ну, ещё сто шагов, ещё сто...» – подбадриваю я себя и пытаюсь преодолеть усталость. 

Нина идем рядом с нами, подбадривает и утешает: 

– Ничего страшного, ребятки, сейчас прибудем на место, тогда сможете отдохнуть! 

Она оставляет нас, чтобы посмотреть, что там с последними, так как они слишком замедлили шаг. И уже слышим её голос сзади: 

– Скоро, скоро, потерпите ещё немножко! 

Наконец добираемся до порта. Мы все так устали и утомились, что ковыляем следом друг за другом в темную каюту и моментально засыпаем на твердых деревянных скамьях парохода. Название судна мы узнаем только на следующее утро. 

Это «Правда».

По Волге   

Мы проснулись утром достаточно поздно. Все кости задеревенели от сна на твердой скамье. Видимо, нас было жаль будить, и нам дали вдоволь отдохнуть. Проглатываем быстро свои бутерброды и спешим на палубу. 

– Ты когда-нибудь до этого ездила на корабле? – спросила Лайне, когда я рядом с ней схватилась за поручни. 

– Нет… И вообще корабли только на картинках видела. Где ж у нас в Пайде море, – усмехнулась я в ответ. 

– А я видела даже военный корабль! 

Ну да, что о ней говорить. Дом Лайне ведь в Таллинне. Она выделяется из числа других ещё и широким кругозором. Только у неё с собой есть две книги на эстонском языке: Максим Горький «В людях» и «Саламбо» Флобера. Так как мы пока по-русски хорошо говорить не умеем, а читать и вовсе нет, то за этими книгами сразу же образовалась очередь, хоть «Саламбо» не могли мы тогда ещё полностью понять и оценить. Может быть из-за того, что описанные в романе ужасающие события – голод, убийства, детские жертвы – связывались сразу же в мыслях с идущей войной. Представляем фашистов, стреляющих в детей, сжигающих деревни, вешающих людей… И с раздражением отталкиваем книгу. 

– Как далеко мы уже? 

– Скоро доберемся до второго шлюза, первый уже прошли, – отвечает Лайне. 

Ну, что ж эта Лариса снова бежит? Скорее всего у неё в запасе какая-то новость, она ведь напрасно так нестись не будет. С интересом разглядываем приближающуюся Ларису. Немного шумная, полноватая, но Лариса с приятными чертами лица станет позже в нашей группе одним из самых активных участников самодеятельности и исполнительницей частушек. Так хорошо помню, как они с Мульком на вечере художественной самодеятельности лагеря вдвоем преподнесли «Матрешеньку». У Мулька был звучный бас, а у Ларисы высокий и сильный голос настоящей деревенской красавицы. Мульк играл обманутого жениха. И подарил своей Матрешеньке мыло и сало, но кокетливая Мотя отвергла эти простые дары и похвасталась подаренными каким-то Митей шелковыми лентами. 

Конечно, у Ларисы есть новость, да ещё какая! 

– Девочки, угадайте, кто едет на нашем корабле! 

И когда она удостоверилась, что никто из нас на это ничего не ответит, выпалила: 

– Киноактер Сергей Лемешев! 

Ого! Это имя говорит что-то даже нам, эстонским девочкам. Все быстро несемся к окну салона. И снова событие, впервые произошедшее в моей двенадцатилетней жизни – своими глазами увидеть живого актера кино! 

За пианино сидит какая-то золотоволосая блондинка, а с нею рядом на стуле полноватый лысый мужчина… Это действительно Лемешев? Я его видела до войны в фильме «Музыкальная история», и там он мне безумно понравился. Ох уж эта наивность! Будто бы годы оставили бы человека без изменений, пусть даже это и актер…. Мы были будто обмануты и немного опечалены.   

19 июля мы прибыли в Горький. Здесь мы покинули «Правду» и перебрались на более вместительный и привлекательный пароход «Урицкий». Он отвезет нас в Сталинград. 

Мы разглядываем свое новое средство передвижения, как вдруг со сверкающими глазами мчится к нам Капитан: 

«А знаете, что на судне есть эстонцы?» 

Встреча с земляками такая душевная и волнующая, что девочки не прячут слез. У мальчиков тоже глаза предательски сверкают. Я тайно надеялась, что в числе эстонцев есть кто-нибудь из Пайде. Ведь мой родной город был до войны таким маленьким, что я там знала каждого человека. Нет, все-таки никого… Но некоторым нашим детям все-таки посчастливилось: они встретили жителей своих городков, которые знали их родителей и могли также рассказать о ситуации во всей Эстонии. Да, проклятые фашисты так и пробираются дальше, перевес в их пользу слишком большой, как в плане живой силы, так и в военной технике. Но не стоит нам ещё унывать из-за этого, вот, напряжем свои руки – и тогда… Так ободряли нас эвакуированные с родины эстонцы, партийные и советские работники, которые ехали в Ульяновск к своим семьям. 

Тут достает один земляк – его звали Арнольд Мунак – губную гармошку и начинает весело играть. Сначала сыграл немножко, а потом ещё и ещё. Окружаем его плотным кольцом, славно вместе поём и чувствуем себя среди новых друзей так хорошо, что даже забываем о еде. И Нина тоже счастлива: в числе других земляков есть её подруга. 

Эстонцы покинули «Урицкий» 22 июля ранним утром, пока мы ещё спали. Только один земляк ещё остался. Это некто М. Гутман, который едет в Куйбышев. Теперь он для нас единственная живая связь с постоянно удаляющейся маленькой Эстонией, и поэтому крутимся вокруг него до самого Куйбышева. Прощание было очень душевным.   

17 июля 1971 года в Пайде проходил день фронтовых друзей. Ветераны Великой Отечественной войны Пайдеского района позвали к себе в гости созданные из бывших фронтовиков ансамбли. И они прибыли из Вярски и Валги, из Тарту, Пярну, Раквере, прибыли все, кому дорога военная дружба, пришли петь о суровом времени, встретиться с братьями по оружию. Один более молодой ансамбль, который приехал на праздник фронтовиков прямо в мундирах с иголочки, и который впервые выступал перед народом, был «Салют» из Пярну. И в составе этого «Салюта» был человек, с которым я встретилась в первый раз ровно на один день меньше, чем тридцать лет назад… 

Нет, я его не узнала в лицо, потому что я просто не стала бы его искать на сцене Валлимяэ в числе многочисленных выступающих. Не узнал и он меня среди тысяч зрителей. Но даже если бы мы столкнулись лицом к лицу, то я тоже прошла бы мимо него, потому что все-таки тридцать лет… 

Однако мы встретились… 

Подходил к концу праздничный вечер, ансамбли по нескольку раз выходили на сцену, уже сказаны речи и рассказаны воспоминания о войне. Один за другим начинают ансамбли собираться домой. 

– Арнольд Мунак! – вдруг выкрикнул один участник ансамбля из Пярну подошедшему к нашему столу, чтобы попрощаться с военными товарищами, человеку. – Остальные ждут!.. 

Меня подбросило, как пружиной. Арнольд Мунак?! Это имя я же тридцать лет назад собственной рукой записала в свой дневник! 

Побежала вокруг длинного праздничного стола к мужчинам. Он удивленно посмотрел прямо на меня. 

– Простите, это вы тот самый Арнольд Мунак, который тридцать лет назад на реке Волге артековцам играл на губной гармошке? – выпалила я на одном дыхании. 

– Да, да, – чуть ли не вскрикнул мужчина, и на его глазах за стеклами очков заблестели слезы. – Где же вы все-таки были, я о вас все время думал! 

Автобус ждал, дрожащей от волнения рукой записала ветерану в записную книжку свой адрес. 
– Я напишу вам! – пообещал Арнольд Мунак, прощаясь.   

И вот передо мной на столе письмо, которое прибыло из Пярну. 

«Вы все для меня очень дороги, кого я встретил в конце июля 1941 года на корабле, когда вы были пионерами. Я играл для вас на губной гармошке эстонские мелодии: «Знаешь ли землю», «Идите в горы», «Золотой бережок»… Эта встреча стала для меня невероятным счастьем: годы, вернее сказать, десятки лет я думал о детях, с которыми встретился в страшные дни войны. Когда мы вам лгали о скорой победе и скрывали все то, что на самом деле происходило в Эстонии, чтобы не беспокоить ваш детский разум, ведь вы же не знали, что стало с вашими папой и мамой, и всеми родными и близкими. Пришлось сохранять вашу жизнерадостность, настрой, веру в скорую победу… 

…Через тридцать лет я напал на след тех, о ком у меня остались в душе трепетные воспоминания. Хочу узнать о вашем маршруте, хочу вас увидеть, вновь поиграть вам на губной гармошке, пообщаться с вами… 

Мы ещё встретимся, слово пионера! 

Искренне ваш Арнольд Мунак». 

Эта встреча действительно произошла в октябре 1971 года, на очередном сборе первых эстонских артековцев. Арнольд Мунак сидел с нами за праздничным столом и играл точно те же пьесы, что и тридцать лет назад...   

– Ну, что же теперь будет? – спрашивает кто-то расстроенно. 

– Давай играть в «Цыпа, цыпа, не показывай!» – предлагает Сальме. Усаживаемся под окном какой-то каюты и скоро, разыгравшись, заливаемся веселым смехом. 

– Но, дети! – появляется за окном чье-то сердитое лицо. «Люди отдыхают, а вы…»  

Удираем быстро, как стая испугавшихся воробьев, и приземляемся подальше у другого окна. Оттуда дует ветер нам под ноги. Куда же теперь? Ага, за окно столовой, оттуда никто не будет нас прогонять. Никто, конечно, не будет, но скоро уйдем сами: погода становится мрачной, начинает лить как из ведра и пронизывающий ветер гонит всех, кто находился на палубе, в каюты. Ночью спим вместе с Сальме, и в час нас двоих поднимают – в ночную вахту. Мы ужасно сонные и три часа кажутся вечностью. 

Утром 23 июля прибываем в Сталинград. Ещё издали вглядываемся с любопытством в город, который разлегся на берегу Волги красивым и зеленым. В глаза бросаются бульвары и большие приятные на вид строения. И когда мы уже шли по улицам, заметили, что здесь ещё не так заметно ощущается суровое дыхание войны. В военных мундирах встречается намного меньше людей, чем в Москве, по вечерам светятся дома, окна пока ещё свободны от бумажных полосок. 

– Ну, ведь так далеко все-таки её не пропустят, – обсуждаем между собой. 

– Раньше наши её развернут обратно!» 

Через год и пару месяцев была она уже не так далеко, но дальше Сталинграда все-таки не забралась. И когда осенью 1942 года враги напали на Сталинград, находился пионерский лагерь «Артек» уже далеко в лоне Алтайских гор. Но мы пристально следили за сообщениями о происходящем на войне и глубоко сопереживали нашим защитникам фронта как в тяжелые, так и в радостные дни. Помню, с каким благоговением мы слушали песню о Сталинграде. Её выучила Ада. До сегодняшнего дня слова остались у меня в памяти:   

Грозно катился в кровавой мгле, 

сотой атаки вал. 

Злой и упрямый, по грудь в земле, 

насмерть солдат стоял. 

Знал он, что нет дороги назад: 

он защищал Сталинград.   

Сначала останавливаемся в городе всего на пару дней, до тех пор, пока руководство лагеря не приведет в порядок наше новое пристанище на берегу реки Дон. Утром 26 июля будят нас рано. Ой, сегодня же день моего рождения! Мне теперь тринадцать… И у Асты тоже день рождения, только она ровно на год старше меня. Первый день рождения так далеко от дома! Мы обе печальны. Что же сейчас делают наши родители? 

Вспоминаю, как дома я ждала дня рождения. Предшествующим вечером залезала я довольно рано в кровать, чтобы утро скорее наступило. И как бы ни пыталась мама тихо суетиться утром, просыпалась я вмиг. Валялась тихонечко, пыталась дышать спокойно, а у самой ушки на макушке: вот она идет в прихожую, несет оттуда овальный диванный столик и бесшумно ставит его перед моей кроватью… Теперь шуршит бумагой – не знаю, что же там может быть? Теперь маленький, еле слышный стук: видимо, поставила вазу цветов на стол… И когда я не могла больше удерживать закрытыми глаза, потому что веки начинали трястись от большого напряжения, было у мамы уже всё готово. Ну да, маленькие сестры уже шептались, но им делали «Тсс-тсс» и велели быть тихими. И хоть подарок не был дорогим, доставляло это всегда большую радость…

В казачьей станице    

Нам предстоит поездка на поезде и после ещё и на автобусе в дом отдыха, в станицу Нижний Чир на берегу Дона. Дорога плохая, трясет и тормошит, у меня начинает дико болеть живот. «Вот тебе и день рождения!» – думаю про себя, проглатывая слезы. Наконец прибываем на место. Боль в животе забывается от восхищения здешней природой. Маленькие летние домики, покрашенные в светлые тона, расположились разбросанно в большом парке, где растут всевозможные фруктовые деревья. Их верхушки пестрят зелено-желтыми грушами и яблоками, но фрукты ещё твердые и первый запрет врача касается именно их. 

Парк расстилается на правом берегу Дона, он будто бы зажат с одной стороны рекой, а с другой высокими склонами гор. Вероятно, когда-то мощные владения «старика» достигали горных склонов. Теперь же течёт он спокойно и тихо в своем русле между песчаных берегов, откуда протягивают в воду ивовые кусты свои гибкие ветви. А вокруг дома отдыха находятся колхозные поля, скоро мы с ними познакомимся. 

Вечером узнают все-таки девочки, что мы с Астой именинницы. Нам желают счастья, пожимают руку. Позже, когда празднование дня рождения войдет в моду, будем с Астой даже рады, что наши прошли весьма тихо и незаметно. Потому что в столовой зачастую можем видеть следующую картину: начальник лагеря Гурий Григорьевич ходит, безобидно чавкая, между столов, узнает то у одного, то у другого, как еда нравится, подходит тут сзади из-за спины к кому-то, сидящему за столом. Вдруг слышим глубокий грудной голос Гурия Григорьевича: «Раз, два, три, четыре…» и этому сопутствущий звонкий вопль. Поворачиваемся все, чтобы посмотреть, и видим, как глава лагеря дергает за уши именинника, который покраснел, как вареный рак. 

– Ну, тринадцать раз дернул, или ты уже становишься четырнадцатилетним? – склоняется он над героем дня. 

После этой церемонии ходят именинники на протяжении всего дня с красными ушами. А когда они хотят увильнуть от этой процедуры, Гурий Григорьевич искренне изумляется: 

– А как же иначе? Ты бы и не рос тогда вообще, остался бы таким лилипутом... 

Второй день на новом месте начался для меня неважно: заболела. Приходит Анфиса Васильевна в белом халате, измеряет температуру, дает лекарство и приказывает спокойно лежать. Ночью сплю плохо и часто просыпаюсь. Даже как-то показалось, что слышу какой-то шум. Вокруг темным-темно. Зову шепотом Ланду, так как она все-таки самая старшая из нас. И, несмотря на то, что Ланда меня стала успокаивать, натягиваю одеяло на голову и лежу, оцепенев от ужаса. Ужасно потею, и мне очень плохо. И на следующий день, когда девочки ушли поесть – мне принесли еду к постели – начала снова чувствовать страх. Вдруг началась ужасная гроза, дождь полил как из ведра, комната засверкала ярким светом и беспрерывно грохотало. Я дрожала под одеялом и плакала, потому что боюсь грозы с детства.

Вечером в лагере проводится формирование звеньев и отрядов. Узнаю, что я теперь в втором отряде и третьем звене. В нашем отряде из эстонцев ещё Сиртс (Чирик), Аста и Сальме, из мальчиков тартусец Карл Хеллат, или Хелла, Арвид Паэорг, или Спец, и Лембит Рейдла, у которого такие белые волосы, что даем ему совершенно русское прозвище – Беленький. Вероятно, никому и в голову не пришло, что в нашем родном языке есть хороший аналог- Linalakk. На следующий день переселяемся в новые дома, согласно отрядам и звеньям.    

(ФОТО)Арвид Паэорг (просвище Спец), участник военной артековской смены из Рапла (Эстония). 
Надпись на обороте: «Адольфине от Спеца. Сталинград, 21/VII 1942»    

Здесь, в казачьей станице, и открылся тогда 3 августа празднично наш пионерский лагерь «Артек». Я, к сожалению, пропустила эту церемонию, так как была как раз назначена в кухонную бригаду. Так как в лагере мало персонала – многие ушли на фронт, – мы перешли на самообслуживание. Из детей сформировали бригады, чтобы делать посильные работы. Старшие и сильные мальчики кололи дрова для кухни, большие девочки стирали в бане постельное и нательное белье. Кроме этого были ещё и бригады для уборки территории лагеря, глажки и починки белья и т. д. 

Больше всего отправилось в кухонную бригаду. В лагере больше двухсот ребят, и они ходят есть в течение дня по четыре раза. Членов кухонной бригады будят тогда, когда остальные жители лагеря все ещё переворачиваются с бока на бок. Идущий с Дона влажный туман заставляет «кухарок», одетых в легкую одежду, подергивать плечами, когда они бегут поспешно из летних домиков в сторону столовой. Прежде всего согреваются на кухне вокруг плиты, от которой исходит приятное тепло, потом начинается суета между кухней и трапезной: кто-то несет туда стаканы с чаем, тарелки и ножи-вилки, кто-то накрывает на стол, кто-то режет хлеб, отмеряет порции масла, нарезает огурцы, помидоры, чистит селедку или плачет горькими слезами над луком. 

Вот наконец все готово, открывают дверь и сразу же наполняется просторный зал топаньем сотен ног, радостным гулом, звяканьем ножей и вилок. Через полчаса столовая затихает. Теперь все со столов отправляется обратно. В помещении для мытья посуды у ванн в хлопотах пылают лица от нагрева и большой скорости: стопка тарелок и груда ложек-вилок не хочет никак уменьшаться. Уже кипят на плите гигантские суповые баки и шипят на сковородах котлеты, уже наливается в стаканы компот для обеда, только тогда заканчивают свою работу судомойки. И вновь отправляются тарелки со всем к ним относящимся на столы, только с той разницей, что теперь их вдвое больше, чем утром. Это, конечно, хорошо, что на полдник дают обычно чай и булочку или кусок пирога, нет этого надоедливого мытья тарелок! Но вечером снова… И тогда нужно будет ещё вымыть пол в трапезной. Спать отправляется кухонная бригада достаточно поздно, тогда, когда в лагере уже царит ночной покой. 

В день открытия лагеря повара особенно напряжены, чтобы предложить детям самые вкусные праздничные блюда. Мы, «кухарки» из третьего звена, конечно, напрягаемся тоже. Вечером работаем быстро не покладая рук, потому что на площадке с флагштоком состоится большой концерт самодеятельности, где выступает вокально-танцевальный ансамбль донских казаков. Но когда мы освобождаемся наконец от кухни и со всех ног бежим в сторону площадки, на часах уже половина одиннадцатого вечера. Слышим доносящиеся издали звуки баяна, стук каблуков, энергичные крики и шум восхищенный детей, но, когда добираемся до места, песни и пляски казаков уже подходят к концу. Из программы видим только хвостик. Напоследок весь лагерь хором произносит:   

Ночь спускается на Дон, 

У «Артека» тихий час. 

Спокойной ночи мы всем желаем 

И себе приятных снов!   

Этот маленький куплет звучит теперь каждый вечер и везде, где лагерь останавливается. Только вместо Дона нужно говорить: Ночь спускается на Сталинград, «Серебристые пруды», на Алтай.. А утром после гимнастики, которую тут делают отряды по отдельности, звучит с некоторыми интервалами, в зависимости от того, как быстро один или другой руководитель своих детей освободил, бодро и звонко «Всем, всем, всем – с добрым утром!» 

Я живу в одной комнате с четырьмя эстонскими и четырьмя литовскими девочками, а в соседней комнате живут мальчики нашего звена. Из литовских девочек есть две Жени, одна светлая и другая темноволосая, третья еврейка Циля и четвертая Ядя. Но их фамилии для нашего уха поначалу ужасно чудные! Вилкайте, Эрсловайте, Катсайте, Бабенскайте… Позже, когда будем жить в Сталинграде, наш старший пионервожатый Володя Дорохин будет балдеть от произношения литовских фамилий. Проходя по коридору, он пел громко (и невыносимо фальшиво!), а также подобрал рифмы к тем именам, как-то примерно так: «Эрсловайте, не отставайте, а Гружите, вы не тужите!». В общем, все-таки девочки как девочки, только по сравнению с нами справляются с русским языком намного быстрее. 

В комнатах введено дежурство. Каждое утро по очереди моем пол, протираем пыль и следим старательно, чтобы все было тип-топ. Потому что после поднятия флага лагеря ходят по всем комнатам лагерные дежурный и санитары, дико придираются к каждой пылинке или плохо заправленной кровати, бросают взгляд на ночные шкафчики и вообще на всевозможные места. И если хоть на кусочке ваты останется полоска пыли, если пол в комнате от мытья полосатый или же на одеяле оставлена хотя какая-то складка, готов дежурный провалиться сквозь землю. Но у некоторых находят под матрасом наполовину съеденное яблоко или сморщенный огрызок груши, ведь все-таки дети есть дети. Теперь, обернувшись назад, думаю: для чего это в такие места подсовывали? По всей видимости ночью уединенно съедали- и из-за сонной головы засовывали остаток под матрас на сетку. А утром конечно забывалось. В таком случае на линейке у всего звена глаза наполнены стыдом. И абсолютно уверены, что на оценку за порядок в комнате выше трех не стоит и надеяться.   

Ночное дежурство, начало которому было положено в Крыму, продолжается и здесь. Так как территория лагеря большая, то ходим в дозор вчетвером. Имена дежурных становятся известными вечером при спуске флага. 

Одной ночью были в дозоре Аста, я, Спец и Беленький. Бродим по парку, ищем в темноте в траве упавшие с деревьев груши и яблоки. Вдруг оказываемся случайно возле старого корпуса машины. Не помню больше, кому первому пришла в голову эта мысль, но начинаем играть в поездку домой. Оживленно описываем друг другу пролетающий мимо окна автомобиля пейзаж, начинаем приближаться к близким знакомым местам. Начинаем даже спорить между собой о том, кого первым отвезти домой, но в конце концов договариваемся, что можно и друг от друга проехать и вместе пережить радостную встречу. Мы делаем это все с такой искренностью и увлеченностью, что когда прибываем на встречу с близкими, начинаем вдвоем с Астой как по команде всхлипывать. 

– Ну, девочки все-таки вечные плаксы, – говорит Спец пренебрежительно. – С ними и начинать играть не стоит… 

Но после этого становятся и мальчики необычно молчаливыми. Здесь, на земле донских казаков, мы лучше научились чувствовать лагерь одним целым. Может, способствовало этому и относительно долгое, длящееся три с половиной месяца пребывание тут. Среди нас есть дети разных национальностей Советского Союза. Например, молдаване. Очень горячие и все смуглые, как уголь. В нашем отряде несколько молдаван (отряды разделяли по возрасту). Миша Цуркану – такой певец, что ещё поискать надо. Глаза горят как тлеющие угли, движения проворные и гибкие. Стоит услышать, как он выступает с народной песней «Мария». Весь лагерь задерживает дыхание, когда Миша резвится своим восхитительным тенором на самых высоких ступенях гаммы. Легко, весело, без малейшей напряженности. Но и остальные молдаване одержимы песнями и танцами, вероятно, это у них уже в крови. 

Или ещё латыши. Они не смогли увидеть Крыма, потому что выехали из Риги позже и прибыли в Москву прямо к началу войны. Естественно, не отправили их дальше в Крым, но оставили в Москве ждать, пока лагерь прибудет с юга в столицу. 

Разумеется, здесь есть и украинцы, белорусы, русские, евреи и поляки, даже один калмык, Алеша Култыгаев, он по каким-то причинам остался в лагере (дети из Средней Азии, из Закавказья и более дальних мест из Крыма разъезжались по домам). 

Но о нашей маленькой родине знаем по-прежнему совсем мало. До тех пор, пока одно утро не наполнилось радостью: приходит наша Нина и приносит Сиртс, Лайне и Виктору Пальму, или Профессору, письма из дома. Мама Лайне и папа Профессора из Эстонии эвакуировались и находятся теперь в тылу, а письмо Сиртс отправлено из Нарвы. 

Почему же мне не пришло письмо? Я же так много писала домой, но в ответ ни единой строчки! Наконец и для меня наступает долгожданный день: 17 августа 1941 года получаю из Пайде первую и одновременно последнюю почтовую открытку. Она адресована в «Мцыри», оттуда отправлена в Москву и наконец добралась ко мне в Нижний Чир. Открытка целиком пестрит почтовыми штампами. Мама пишет, что для меня на день рождения куплены новые туфли и они останутся меня ждать. Эту открытку я ношу везде всегда с собой, вновь перечитываю время от времени, а на ночь кладу под подушку… 

Тут приходят плохие новости… В Эстонии хозяйничают оккупанты. Ленинград в кольце окружения. И эти проклятые гитлеровцы только и пробираются дальше! На фронт уходит повар нашего лагеря, ходят слухи, что и Володя Дорохин и вожатый другого отряда Толя Пампу вскоре последуют той же дорогой. А Нина? Наша Нина хочет тоже на фронт идти! Она уже куда-то писала, кого-то просила и убеждала, что её место сейчас именно там, на поле боя. Прямо как дети, вешаемся к ней на шею и ходим следом с сердцем, наполненным страхом. 

И как недавно в Крыму и в «Мцыри», начинаем и здесь паковать чемоданы. За многими детьми приезжают родители, эстонскую группу первым покидает Анатолий Зимин, спокойный мальчик из Печор. Ряды «Артека» здорово поредели. Вероятно, не оставят нас здесь надолго, потому что летние домики – легкие строения, а осень приближается быстрыми шагами. Уже начинают желтеть листья, тополя и грушевые деревья меняют темно-зеленый кафтан на пламенно-красный, парк становится промозглым и прозрачным по мере того, как деревья сбрасывают свою пеструю листву на блеклую траву. А Тихий Дон течет свинцовый в своем русле, и часто хлещут злобные ливни по его широкой груди. 

В лагере проводятся сборы отряда и практические занятия по изучению противогазов. Ходим в длинные походы вдоль берегов Дона, как маленькие слонята, свесив шланги из резины, как хоботы. От непривычки тяжело дышать, стекла маски постоянно становятся туманными. Тогда натыкаемся на спину того, кто идет впереди. Идем строем три километра, время от времени разрешают нам снять маски, и тогда дышим полной грудью воздухом, наполненным запахом горького ковыля. 

В начале сентября начинают старшие мальчики и девочки ходить в ближайшую деревню Суворовку убирать урожай. Из колхоза ушли на фронт все мужчины, дома остались только старики, женщины и дети. Им тяжело справляться своими силами, а зерно стремится осыпаться. Теперь важна любая пара рук, так как в зерне нуждается прежде всего наша армия. Правление колхоза обратилось с просьбой о помощи к руководству лагеря и, естественно, это было с радостью утверждено. Ведь это же была помощь фронту! 

Итак, дошла очередь и до меня. Когда все сидели за обеденным столом, старший пионервожатый назвал имена тех, кто следующими идут в колхоз, велел всем взять с собой два одеяла и выстроиться около столовой. На этот раз нас пятнадцать мальчиков и девочек, бригадиром назначена одна девочка из первого отряда, толстая москвичка Шура Батыгина. Кстати, у Шуры странная традиция таскать везде с собой серого котенка. Никто не знает, где и когда она его подобрала, но многократно она приходила в столовую, обнимая котенка. Выговоры пионервожатых ей как с гуся вода, только пожимает плечами, говорит, что хорошо, больше так не будет, и продолжает в том же духе. В Сталинграде неожиданно Шура очень сильно заболела, так что пришлось её посреди ночи доставить в больницу на операцию. Диагноз – эхинококк. Наше общее мнение – главную роль в этом сыграл кот… 

Но сейчас мы взбираемся в гору, где нас ждут длинная тележка, запряженная быками, и извозчик. Садимся в тележку и с грохотом и треском катимся по ухабистой степной дороге. Вдали виднеется арбузное поле, большие овальные плоды, как полосатые мячи, манят и зовут. По прибытию на поле возница останавливает быков, выпрыгивает из тележки и шагает прямо к самому большому арбузу. Опускается там на корточки, стучит костяшками пальцев, вслушивается – и после этого берет лакомство под мышку. 

– Ну, эти должны быть совсем уже быть готовы, – провозглашает он уверенно. Ищет в кармане нож, нажимает им на зелено-полосатую корку и отрезает всем по толстому куску. – Попробуйте, помощники! 

Ой, как же он прямо тает во рту! Освежающий, сочный, сладкий… Когда мы проезжали мимо одной деревни, остановила нас стоявшая возле какого-то сада колхозница и поинтересовалась, куда это воз детей едет. И после этого потрясла грушу, собрала полный передник сочных плодов и угостила ими сидящих в телеге: «На здоровье, дорогие помощники!» 

Так нас принимали в колхозе. Для проживания нам выделили отдельный дом, а работа – очистка зерна. Девочки крутили по кругу маленькую машину, мальчики таскали полные мешки пшеницы в телегу и отвозили в колхозный амбар. Время от времени приходил к нам на помощь кто-нибудь из колхозниц, в белом платке, завязанном на лбу, а второй ещё сверху; они были неразговорчивыми, с грустными глазами и с свежими горестными морщинкам вокруг рта. И хотя по годам мы были ещё дети, но рядом с этими серьезными немногословными взрослыми становились тоже будто более старшими, разумными и словно силы прибавлялись. Мы стали усердно работать, невзирая на ноющие жилы и болящие руки. Кстати, они ныли и болели только в первые дни, потом привыкли. Еду нам готовит одна старая колхозница. И также усердно, как и работали, наполняем в обед свои животы. Ну и что, что в лагере на обед три блюда, а здесь получаем три раза в день только суп или кашу с хлебом, но зато какой же наваристый этот суп! Чечевичный суп с мясом, поставь ложку в него, так будет стоять!.. 

Вечером, когда темнеет и работы уже не видно, уходим с площадки для очистки зерна уставшими в свой домик. После мытья и ужина сидим ещё долго безмолвно на крыльце, блуждая взглядом по бескрайней степи. С какой же стороны может находиться наша маленькая родина на берегу Балтийского моря? Ищем на небе знакомые созвездия. Большая медведица совсем вверх дном вблизи горизонта, звезды вообще кажутся здесь более яркими и крупными. Большая Медведица! Тебя же видно всюду, и дома тоже! И вдруг чувствуем, что расстояния уже не такие пугающие, не такие непреодолимые. 

Когда мы потом рядом друг с другом улеглись на душистое ложе из степного сена, в приятно прохладных простынях, возникла сразу же перед глазами золотая гора. Она доверху из пшеницы… Гора дышит, движется, медленно расширяется, поднимается до небес… 

Наша бригада работала в колхозе девять дней. Потом приехал к домику знакомый извозчик, бригадир дал Шуре документ из конторы, который подтверждал, что артековцы здорово помогли колхозу, и отправил нас в обратную дорогу. «Чоп-чобе!» – крикнул извозчик, щелкая языком, и хлестнул кнутом раз одного, раз другого быка. И снова не остались мы без гостинцев: в одной деревне дали каждому в дорогу по два гигантских арбуза. Так и поехали в лагерь, с арбузами в руках и с громкими песнями. Услышьте, жители лагеря, колхозники возвращаются! 

И в лагере дети не сидели сложа руки. С ними вместе начинаем теперь ходить в поле картошку собирать, таскать кормовую свеклу и репу, чистить дыню и арбузы. Эта последняя работа нам всем больше всего по нраву, так как мы там и о себе не забываем. Нежно-розовые дыни особенно хороши на вкус и позже за обеденным столом без аппетита шевелим ложкой в тарелке. Не знаем, куда это может ещё поместиться, когда живот полон так, что готов разорваться!   

Другие работы приходят к нам. Дети поменьше ходят в поле собирать упавшие колосья, мальчики на земляных работах, теперь нужно ещё для лагеря на зиму картофель сортировать и многое другое делать. 

Не проходит ни дня без мыслей о родных, доме, малой родине. Сообщения с фронта какие угодно, но не радуют, с тревогой слушаем об оккупации Эстонии. По вечерам, когда вся комната ожидает сна, снова и снова заходит речь об одном и том же. Мы не устанем вспоминать жизнь дома, гадая, когда же эта ужасная война в конце концов закончится и мы сможем снова очутиться дома. 

– А знаете, девочки, – оповестила нас Сальме одним таким вечером, когда мы лежали в кровати рядом друг с другом, – что Ланда сказала во сне? Она купила три пирожных, каждое по восемнадцать копеек, но никак не смогла подсчитать, сколько ей нужно заплатить. А ведь три на восемнадцать будет пятьдесят четыре... 

Сальме делает многозначную паузу. Слышу, как Сиртс и Аста начинают беспокойно ерзать под одеялом. 

– И что из того, что пятьдесят четыре? – спрашивает Сиртс. 

– Да, но с прошлого сна, в котором у неё было дело с цифрой сто пятьдесят четыре, прошло ровно сто дней! – объявляет Сальме торжественно. Она уже почти уселась в кровати. – Пятнадцатого ноября будет сто пятьдесят дней, как мы не дома… Может успеем к этому времени домой, а? 

Охаем сонно и готовы поверить в невозможное. И когда проходит один срок, находим обязательно другой, потом третий и так далее, без конца… 

Приближается 24 годовщина октябрьской революции. Это вносит в жизнь лагеря какое-то оживление, так как каждый отряд подготавливает концерт к праздничному дню. 

Сидим всем отрядом у Нины и составляем программу выступления. 

– Дора, – обращается Нина к черноволосой молдаванке, – вы, конечно же, танцуете «Молдаванку», так? Жаль, что Миши в нашем отряде нет, его песня была бы для нас хорошим номером… Но давайте, мальчики-девочки, соберитесь и спойте одну народную песню! Как же это было: «Марица, Марица...» Нина начинает напевать ставшую такой знакомой песню. Смело подпеваем – и вот наша первая репетиция! 

Сиртс и Киса выступают с матросским танцем, после этого ставится в программу «Туляк» и несколько номеров литовских мальчиков и девочек. Несколько вечеров мы пели и танцевали в красном уголке, вот и проходит концерт нашего отряда. Он был удачен во всех отношениях. Нам сильно аплодировали, а потом мы пели и танцевали все вместе. 

Отсюда, с берега Дона, берет свое начало и серия фокусов Профессора, или показ дрессированного чудо-зверя, который всегда вызывал громкий смех и аплодисменты. Завернутый в белую простыню, с тюрбаном на голове и очками на носу появляется перед зрителями Виктор Пальм со своим чудо-зверем. Это создание, имитирующее лошадь, верблюда или черт знает какого носителя копыт, весьма самоуверенно носится по кругу и даже грозится иногда в середине разорваться напополам, так как только пёстрое одеяло держит вместе переднюю и заднюю половины. Задние ноги зверя никогда не знают, что в планах у передних. 

Смотри, сейчас передним ногам захотелось танцевать вприсядку, а задние гнутся в коленях, будто бы их владелец планирует прилечь.    

(ФОТО)Виктор Пальм (прозвище Профессор), участник военной артековской смены из Тарту, Ленинград, 1945    

В конце концов получается у Профессора справиться со своим озорным зверем. Теперь он демонстрирует нам силу чудо-зверя. Величавым жестом сует Профессор зверю в рот маленькую зубную щетку: под полосатым одеялом начинаются все трястись, дергаться, издавать чудные звуки, топот ног и наконец появляется откуда-то сзади … настоящая швабра. 

– Молодец! – хлопает Профессор зверя по спине. Вот так успешно перерабатывает он ещё другие мини-вещи в макси-вещи: чайная ложка становится поварешкой, из чашки получается кувшин... И меню всегда обширно. 

Самым лучшим признают все-таки выступление четвертого, или малышового, отряда под руководством командира отряда Тоси Сидоровой. У них хорошие чтецы, а особенно еврейка Оля Брейтам, которую весь лагерь считает лучшим декламатором. Оля маленькая, пухленькая и, казалось бы, с ленцой, но как выйдет на сцену и откроет рот, тут же её как подменили. Слушаешь Олю и восхищаешься: где берет маленькая Оля такое умение увлечь слушателей, владеть своим голосом, мимикой, жестами? Позже я слушала многих чтецов, как профессиональных, так и самодеятельных, но впечатления от маленькой Оли Брейтам никто не смог превзойти. 

Концерт самодеятельности малышей станет последним в нашем лагере на донской земле. Теперь мы уже уверены, что переезжаем на зиму в Сталинград, хотя иногда ходят слухи даже о Казахстане. Два последних дня до отъезда сидели мы в буквальном смысле на чемоданах и ждали корабль, который никак не хотел и не хотел за нами прибывать. 8 ноября около полудня зазвучал вдруг с реки низкий глухой гудок: маленький пароход «Маяковский» подает лагерю знак о своем прибытии. Вечером закрывают пионерский лагерь «Артек» в казачьей станице и в темноте под сильным дождем шагаем со своими чемоданами и кофтами на судно.  

Прощай, Нижний Чир, с богом, тихий Дон! Кто же после нас придет на твои берега?…

Когда приблизился фронт…   

Сталинград. Город встречает нас снежной слякотью. Сильный ветер кидает в лицо мокрые хлопья, залепляя глаза и рот. Улицы мрачные, в окнах нет ни единого огонька. Только яркие лучи прожекторов, ощупывающие все с неба, попадают иногда и на нашу дорогу и разрезают тогда тьму на полосы. Шагаем с вокзала на нашу начальную остановку и пытаемся не потерять друг друга в этой темноте и снегопаде. Я не узнаю города: теперь показывает он нам совершенно иное лицо. Оно серьезное и настороженное, как у солдата. Прячем нашу тоску по дому в уголок сердца: неуместно тут ныть и плакать, когда все вокруг готовятся встретиться с врагом с лицом к лицу. Через некоторое время перебирается лагерь с временного места стоянки в четырехэтажное здание школы на Кронштадтской улице. Тут выделяется в наше распоряжение целый последний этаж. Одна большая классная комната будет столовой, а находящиеся с двух сторон от неё –жилыми комнатами для мальчиков и девочек. Кроватей нет, и откуда им взяться? К тому же тогда мы не поместились бы никак в эту комнату. Теперь же спим на больших матах для борьбы. А утром поднимаем маты рядом со стеной друг на друга, один сворачиваем в рулон и кладем его в качестве спинки, накрываем покрывалами – вот и готов диван! Легко и удобно! Все-таки пара кроватей откуда-то как-то досталась и была принесена в нашу комнату, где в отделенном ширмой углу живет семья Карпенко: украинка повариха тетя Феня со своим мужем Абрамом Захаровичем и четырьмя детьми. Абрам Захарович – завхоз лагеря. Дочки Катя и Вера нашего возраста, один сын Толя совсем кроха, самый старший Володя, но он и отец спят в комнате мальчиков. Они прибыли с нами вместе из Нижнего Чира. Тетя Феня – круглая, какой и должна быть повариха, всегда в хорошем настроении и очень разговорчивая. По-русски говорить не умеет, говорит со всеми на певучем украинском языке, который весело звучит, как ручей. Мы должны всегда слушать внимательно, чтобы её понять. С течением времени привыкнем и научимся даже немного украинскому языку. Конечно же, все жутко завидуем Вере и Кате, которые могут каждый день быть рядом со своими мамой и папой.   В Сталинграде начинаем и понемногу учиться, точнее – вспоминать то, что уже учили в школе, потому что русский язык ещё плохо знаем, и многого в учебниках нам не понять. Впрочем, мы и в Нижнем Чире не бездельничали. Зачастую созывала Нина свой отряд, и мы писали под диктовку. Тут продолжаем с новой силой. В комнате появляются настоящие школьные парты и, сидя там, чувствуем себя на правильном месте. Может быть, думает так какой-то мальчик или девочка, кто время от времени вступает в конфликт с книгами или учителями: как бы было здорово, если не нужно было бы ходить в школу! Это не так, нет в этом ничего хорошего. Когда у нас осенью 1941 года из-за войны прервался школьный путь, то вспоминали мы долго, как шли первого сентября в свою любимую школу, какие там у нас были учителя, чьи уроки больше всего нравились. И тут появлялось сразу очень сильное желание снова сидеть за школьной партой! Учебников на эстонском, конечно, невозможно было ниоткуда достать, поэтому восстанавливаем по памяти то, чему раньше учились. Те, кто классом старше, учат младших. Так вспомнили географию, историю, математику, эстонскую грамматику и другие предметы. Даже пишем сочинения и стихи, составляем кроссворды и увлеченно решаем их. Однако тут начинает пугать отсутствие бумаги: не на чем писать. Чернила делаем сами из химических карандашей, но откуда же взять бумагу? Деньги у меня давно потрачены, и у других положение не лучше. Одним утром после завтрака собрались мальчики в город за покупками. – Принесите нам какие-нибудь тетрадки! – упрашиваем их. – А деньги-то есть? – щелкнул пальцами под моим носом Юра Кулешов, мальчик из нашего отряда. – Нет… Но мы пойдем спросим! – Давайте быстрее, долго ждать мы не будем! Хорошо, конечно, сказали, что спросим, а у кого? Решаем с Лайне вдвоём идти на беседу к врачу лагеря Анфисе Васильевне. Топчемся некоторое время за дверью врача, наконец берем себя в руки и заходим. Лайне, как более храбрая, берет вопрос на себя. – Учиться хотите? Это очень хорошо, – кивает Анфиса Васильевна своей головой в белой докторской шапочке. Берет черный портфель, роется там немного и подает Лайне две десятирублевых купюры. Ого, теперь мы богаты! Запинаемся в словах благодарности, выбегаем из комнаты и начинаем от огромной радости обнимать друг друга. Ура! На эти деньги заказываю купить себе учебник английского языка, тетради и принадлежности для письма. И денег осталось ещё достаточно! Мы с Лайне, конечно, не были ни первыми, ни последними, кто таким образом справился с отсутствием денег. Помню, как и пионервожатые Толя Пампу, Нина и другие помогали нам за счет своих ресурсов. Хоть одежда, еда, обувь и все другое для проживания приобреталось лагерем, нужны нам были все-таки иногда и деньги на карманные расходы. Появляется ещё одна возможность добыть бумагу. Группу артековцев направили куда-то на склад сортировать различные конторские книги. Там разрешили для своего использования забрать чистую бумагу, если такая будет найдена. Саарлане (Островитянин) сумел из этих листов бумаги и двух кусков папки даже сшить себе маленькую записную книжку: сначала просто сшить, а потом уже горчицей (так как клея не было) проклеить. – Будь другом, сделай мне тоже, – просит Вана (Старый), когда в руках у Саарлане видит этот маленький блокнот. Старший пионервожатый Володя Дорохин, узнав, что в эстонской группе есть такой мастер, раздобыл пресс и позже в «Серебряных прудах» будет сидеть наш Виктор как переплетчик в старину за своим прессом. Он сделает и корочки для комсомольских билетов для первых артековских комсомольцев. Жизнь лагеря начала становиться уверенной, входить в привычную колею. Точно, как в Нижнем Чире, звучит в начале нового дня горн. Горнистом у нас стал молдаванин Боря Макалец, скромный, с темной кучерявой головой и коричневыми глазами худощавый мальчик. Горн будит, зовет нас на зарядку, на утреннюю линейку, завтракать и на сбор. Горн указывает нам и вечером отправляться спать. Боря по своей части настоящий художник. Когда он дует, то звуки чистые, сильные, уходят вдаль. Но бывает вместо Бори какой-то другой горнист, и это сразу же заметно: хилое «пух-пух» – и всё: что ещё профан сможет выжать из инструмента? Утром после подъема следует занятие гимнастикой: если погода хорошая, то делаем её на улице, перед школой, а в плохую погоду в коридоре. Сейчас уже пора сказать пару слов о нашей лагерной одежде. Летнюю форму – белые блузки и коротки брюки (их носили и девочки) – уже давно сдали на склад, и теперь весь лагерь снова в одинаковой, но теперь в теплой одежде. Как у мальчиков, так и у девочек синие штаны и из такого же материала застегивающаяся спереди кофта, под которой ещё носили белую рубашку с короткими рукавами. Естественно, все носят красные галстуки и красный отличительный знак на рукаве: у нас тоже есть пионерская дружина, отряды и звенья со своими командирами, как и предписано структурой. Общий внешний вид лагеря опрятный и очень красивый. Небрежность и неопрятность строго осуждается, и пионеров с неопрятной внешностью ругают на линейке перед всем лагерем. Особенно требовательна в этом отношении командир отряда малышей Тося. Она сама всегда аккуратно одета: белоснежная блузка, красный галстук без единой складочки, синие заутюженные брюки, будто они только что из-под утюга, прямые русые волосы аккуратно причесаны. И аккуратность с чистотой, порядка с точностью требует она и со всех остальных. И малыши Тоси словно блестят от чистоты, ни одной порванной пятки, ни одной оторванной пуговицы у них не видно. Секрет прост: старшие девочки отряда взяли шефство над младшими. Когда мы выходим наружу, дают нам ватные куртки и штаны, белые шапки и валенки. Каждый нашил на всю свою одежду свое имя – так что не нужно бояться, что что-то перепутается. В одном письме, отправленном Мулей его маме, следующие строчки:   «Ты не волнуйся за меня. Мне всегда тепло и есть, что поесть… Мы не носим нашу одежду, а носим лагерную. Мне хорошо починили сапоги. Каждому в лагере выдали ватные штаны, и теплое-теплое пальто. Когда выходим на улицу, то на ногах валенки…»    

(ФОТО)Адольф Тамм (прозвище Муля), участник военной артековской смены из Рапла (Эстония)    

Это письмо успокоило сердце мамы и смягчило её беспокойство о находившемся далеко сыне. В лагере проводились пионерские сборы, отмечались различные памятные даты, дни рождения государственных деятелей, руководителей партии и писателей, издавалась стенгазета. Часто зачитывались газеты и сообщались последние новости с фронта. Каждый день задерживаемся перед висящей в столовой большой картой Советского Союза, на которой линию фронта обозначают маленькие красные флажки. Когда сообщения Совинформбюро радуют, то уже слышим об этом ещё далеко до подхода к карте: старший пионервожатый Володя, который на карте флажки двигает, начинает громко (и невозможно фальшиво!) петь в коридоре, засовывает голову в каждую дверь и громко кричит названия городов и поселений, которые нашими снова возвращены. Тогда много ликования! Но чаще подходит он молча к карте и хмуро ставит флажки ближе к тылу Советского Союза, ближе к Москве, ближе к нашему нынешнему дому Сталинграду… По вечерам погружается Сталинград в кромешную тьму, мы тоже старательно затягиваем окна, чтобы ни единого предательского луча света не пробралось наружу. А днём мы помогаем по мере своих сил новым раненым солдатам с приобретением посуды, книг и даже денег. Так как фронт приближался, то привозили в Сталинград все больше и больше раненых фронтовиков, и имеющиеся больницы не могли их всех вместить. Поэтому создавались новые госпитали прямо на ходу. Получить помещение просто, и мебель находится быстро, но с бельем, посудой и другим оснащением приходит на помощь весь город. И совершенно естественно мы тоже, пионерский лагерь «Артек». Кроме этого отделываем носовые платки, шьем кисеты и Ланда строчит на швейной машинке даже рубашки. Все эти вещи предназначены для фронтовиков. Одним декабрьским утром на линейке известил лагерный дежурный, что после еды в очередной раз идем в город, чтобы для больниц собрать деньги и книги. Я иду вместе с Женей Эрсловайте, со своей лучшей подругой из литовской группы. Город уже стал для нас знакомым. По заснеженной дорожке идём под большим железным мостом и поворачиваем налево. Минуем «Детский мир» и поднимаемся в гору. Куда мы пойдём вначале? Выбираем скромный деревянный домик и стучимся в дверь. Нам открывает старая женщина, у которой опечаленные глаза и вокруг рта глубокие морщины. Произнося старательно каждое русское слово, объясняем женщине причину нашего прихода. Время от времени путаемся, так как наше знание языка оставляет желать лучшего. Но женщина с опечаленными глазами слушает нас внимательно и отзывчиво. – А кто же вы сами такие, золотки? – спрашивает она. – Из пионерского лагеря, артековцы, – объясняет Женя. – Я из Литвы, а она из Эстонии. – Это же очень далеко, – говорит женщина, качая головой, и спрашивает: – А где ж тогда ваши родители? – Мы уехали из дома за несколько дней до начала войны. Они остались… там… На глазах женщины появляются слёзы. – Проклятые фашисты! Как же много людей они разъединили, дома разрушили, детей от родителей отобрали… Но они получат плату за это, найдет коса на камень! У меня же сын на фронте, ушел добровольцем. Вот муж ушёл, но он прошёл уже гражданскую войну… Ох, что ж это я вам все рассказываю, нужно вам что-нибудь поискать! И быстрыми движениями начала она суетиться в комнатке, взяла из ящика комода кошелек, принесла с книжной полки две книги на русском языке и нашла в кухонном шкафу какую-то посуду. – Берите, голубушки, берите, для такого дела мне ничего не жаль! Руки женщины нервно начали трепать край платка, голос задрожал от сдерживаемых слез. Благодарим с Женей добрую хозяйку и уходим, а у самих ком в горле. И это повторяется почти в каждом доме. С пустыми руками не отпускают нас ни с единого порога. Рубль к рублю, тарелка к тарелке, книга к книге собираем оснащение для больниц и деньги для тех, кто каждый день прибывает эшелонами с западного фронта. Однако есть с фронтовиками у нас и прямое общение, которое почти что перерастает в хорошую дружбу. В госпиталях ощущается нехватка в санитарах, уборщиках, чтецах. Мы, девочки, можем хорошо справляться с этой работой. В госпитале дают нам белые халаты и так мы сидим на бельевом складе, чиним наволочки и простыни, а тем временем девочки, свободно говорящие по-русски, читают в палатах книги и помогают писать письма домой. И чудо! Никогда не слышу я из уст раненых жалоб и слов жалости к себе. Если они кого-то и жалеют, так это только нас, детей, кого жестокая война разлучила с домом; а если жалуются, то только на то, что раны так долго вылечиваются, и что их боевые товарищи должны биться с врагами без них.   А иногда случалось и такое, что старший пионервожатый говорит на утренней линейке: – Сегодня идём выступать перед летчиками. Что там у нас с песнями и танцами? И тогда начинается веселая беготня. Ведь наш репертуар художественной самодеятельности богат, мы его дополняли и постоянно тренировались. А в военном госпитале два поправившихся воина-музыканта (один – летчик, другой – танкист) взяли над нами шефство и сопровождают наши репетиции. Хор эстонской группы и кружок народного танца лучшие в лагере. Из песен среди жителей лагеря по-прежнему самые популярные «Mullu mina muidu», «Прялка», а из танцев – «Туляк». Дообеденное время принадлежит репетициям, потом выдают нам чистую парадную форму и после обеда отправляемся к госпиталю. Нас уже ожидают. Раздеваемся и идем по большому коридору с паркетным полом. В одном углу находится пианино. Коридор быстро наполняется фронтовиками, которые занимают места на стульях и скамейках. Даже некоторые инвалидные коляски сюда приехали: каждый, чьё здоровье хоть немного позволяет, хочет увидеть концерт пионеров «Артека». А для лежачих раненых оставляют открытыми двери в палату. «Везут, везут ребят» – громко и чисто звучит из нескольких десятков детских уст. Эта песня как гимн, которым начинаем почти все свои выступления. Песня рассказывает о дружбе, которая объединяет в семью «Артек» несколько тысяч детей калмыков, узбеков, русских, пионеров других национальностей. И что тот, кто хоть раз тут побывал, не забудет никогда ни силуэт медвежьего утеса, ни горящего на склоне горы пламени дружбы. В общем выступление идет хорошо, только паркетный пол немного подвел: он очень скользкий и во время танца случается так, что, то один, то другой прокатывается. Особенно боимся за русский танец. Его исполняют восемь пар – это вместе шестнадцать мальчиков и девочек, и кроме того в танце много сложных шагов и очень быстрый темп. Один из самых сложных элементов это, к примеру, карусель: девочки склоняются назад так, что ноги на пятках остаются в центре, а мальчики кружат их, держа крепко за руки по кругу. Попробуй тут на скользком полу удержать равновесие! Однако глаза раненых горят, и звучат громкие аплодисменты после каждого номера. Требуют выступить ещё. Когда выступление закончилось, вышла москвичка Светлана Косова, деятельная и проворная девочка из первого отряда. Она передала фронтовикам подарки от артековцев: несколько дюжин обшитых носовых платков. – Приходите к нам снова! – говорят раненые солдаты нам на прощание. Дни наполнены разнообразной деятельностью. По-прежнему работают детские бригады. Старшие мальчики ходят рубить деревья для центрального отопления, разгружать продукты питания и переносить их в школьное здание, в то время как девочки стирают белье, гладят, шьют и т. д. Регулярно ходим в баню и в городскую поликлинику лечить зубы. Часто требуются артековцы на работу на железнодорожном вокзале, в депо, на складе бумаги и в некоторые другие места. Приближается Новый год, и лагерь начинает волноваться в предпраздничной горячке. Ещё за неделю до этого дается нашим художникам задание: нарисовать каждом артековцу праздничное приглашение и новогодние открытки с пожеланиями, подготовить новогодние украшения и праздничные стенгазеты, декорировать зал и т. д. К бригаде художников относятся Лайне, Спец, конечно же – нынешний известный художник Кальо Полли, Аста, я и ещё другие. Но несмотря на это, заданий так много, что зовем себе на помощь всех, у кого объем дел меньше и есть к этому интерес. Мы даже специализируемся: кто-то рисует на приглашениях башни Кремля и дедов Морозов, кто-то раскрашивает, кто-то приделывает к приглашениям цветную рамку, кто-то пишет текст… Тщательно обдумываем украшение зала и изготовление стенгазет. Если зал украшали все вместе, то стенгазету делает каждый отряд отдельно. Конечно, все были заинтересованы в том, чтобы газета нашего отряда оказалась бы самой привлекательной. В те горячие дни произошло в жизни лагеря важное событие. В конце декабря, а точнее 26 декабря, были приняты в комсомол самые старшие из нас. Ланде, Айно, Володе Аас (Вана) и нескольким другим запомнился надолго этот поход в комитет комсомола Сталинграда.     

(ФОТО)Владимир Аас, участник военной артековской смены из Пярну – фото с сайта 

Одно происшествие последних дней старого года чуть было не испортило новогодний праздник. Утром после линейки пришла врач, и младший сын поварихи Толя был отправлен в больницу: у него корь. Нам нельзя покидать свою комнату, а также кого-либо в комнату впускать. Даже еду приносят нам сюда. Помещение и все вещи дезинфецируются. Однако это тюремное заключение продлилось недолго, так как случаи заболевания больше не выявлены. Но тем не менее уже становилось страшно, так как ходили слухи, что из-за болезни праздник не состоится. И вот наступает последний день старого года. Длинный коридор заполнен от начала до конца большим праздничным столом. Столовая – это сейчас табу, только единичные избранные могут под нашими завистливыми взглядами проскользнуть в эту дверь и обратно. Рядом с тарелками каждый находит приглашение на новогодний бал. Это сложенный напополам белый лист бумаги, на лицевой стороне башня Кремля и надпись: «С новый годом!» Если приглашение развернуть, то с одной стороны видно украшенную ёлку и деда Мороза с мешком подарков, а на другой веселый новогодний стих. И на последней стороне можно прочитать:   Уважаемый товарищ! Совет пионерского лагеря «Артек» приглашает тебя на вечер художественной самодеятельности 31 декабря в 5 вечера. Совет лагеря    

(ФОТО)Пригласительный билет на новогоднюю ёлку. Сталинград, канун 1842    

И ещё один документ, сохранившийся до сегодняшнего дня, напоминает об этом далеком событии 31-летней давности: новогоднее пожелание. Тоже нарисовано и от руки подписано: Дорогой товарищ! Поздравляем Тебя с новым 1942 годом. Желаем, чтобы ты никогда не чувствовал усталости в новом году. Желаем, чтобы ты вырос хорошим большевиком… Пусть все твои заветные желания сбудутся, и чтобы ты никогда не разочаровывался в жизни…   Может быть немного неуклюже и наивно для нынешнего читателя, но тем не менее в то время это было так искренне и тепло. Настало время последней подготовки: вымыться и одеться. Наконец горн оповещает о начале праздника. Собираемся все в коридоре и все вместе идем в столовою. Там все светится от новогодних украшений… Нет, не ёлка, а большая ветвистая сосна. Ёлки невозможно было нигде достать в Сталинграде. Но сосна очень красива в пестрых украшениях. Выключают свет и на ветках зажигаются разноцветные электрические огоньки. Конечно же присутствует и дед Дороз с мешком подарков. Когда он вошёл в дверь, ахнул весь лагерь как один: какая красивая одежда! Дед Мороз одет в голубое пальто с белым воротником и манжетами, на которых сверкают блёстки, как драгоценные камни, на голове у него величественная шапка со светящейся пятиконечной звездой. И подарков было так много, что они даже не помещались в один мешок! Знаю ли я этого деда Мороза или нет? Голос будто бы его… А может и нет, кто это теперь точно поймет. Бегал же он до праздника из комнаты в комнату, давал распоряжения и громким голосом заявил, что ему нужно срочно ухать… Вдруг начинаем мы весело смеяться: дед Мороз попробовал тайком приподнять штаны! Ну конечно же это Дорохин, у него эта привычка так прижилась, что он приподнимает постоянно штаны в каждом возможном месте. Начинается программа. Малыши из группы Тоси представляют танец задорных поварят: двигают поварешками, пустословят и возмущаются по поводу подгоревшей каши. Красиво и выступление группы маленьких гимнастов с красными пятиугольниками. Время от времени раздает дед Мороз подарки. Октябрята получают картонный почтовый ящик или вагончик, который обклеен цветной блестящей бумагой и наполнен сладостями. Не забывают и о старших. Танцуем, поем, водим хоровод под сосной. Все было бы здорово, если бы не было войны. И сегодня, в канун нового года, к нам в гости пришли три бойца, которые после лечения в госпитале возвращаются на фронт. Они рассказывают о боях с фашистскими захватчиками. Точно в полночь звучит горн – идем из зала в коридор, где нас ждет богатый праздничный стол. Начальник лагеря Гурий Григорьевич Ястребов поздравляет всех с новым годом. И у всех нас одно единственное желание: должна же ведь война в этом году закончиться…   – Дети! – заходит в один день в нашу комнату Нина, держа в руках газету. – Дети, вы только посмотрите! Как же это они могли… На Нине лица нет, её губы трясутся, глаза отёкшие и красные: видно, она плакала. Вскакиваем и окружаем Нину: что случилось? Через головы друг друга пытаемся взглянуть на «Правду», которая дрожит между пальцев Нины. Видим фотографию, большую фотографию. На ней будто бы молодой человек… или девушка, волосы короткие, глаза закрыты, шея неестественно вытянута и вокруг шеи веревка… Но почему веревка? Петля, это же петля! Перерезанная… Этот человек висел на виселице, повешенный. Нет, это все-таки не молодой человек, а девушка, у неё грудь оголена и… и по всей видимости чем-то проколота, об этом говорят темные пятна, запекшиеся кровавые пятна… Мы были в ужасе, подавлены до глубины души. Кто-то стал дрожащим от волнения голосом читать публикацию о жестокой расправе над юной партизанкой недалеко от Москвы в деревне Петрищево, совершенной фашистами. …Восемнадцатилетнюю девушку схватили фашисты именно в тот момент, когда она собиралась поджечь конюшню оккупантов… Её зверски пытали, выгоняли босиком, в одном лишь белье на мороз, били и издевались, но девушка не сломилась… Перед нашими глазами предстало декабрьское утро в покрытой сугробами деревне, заполненная немецкими солдатами площадь с виселицей, жители деревни, которых заставили наблюдать за казнью и стоящая на ящике под узлом девушка с веревкой на шее. «Нас двести миллионов, всех вы повесить не успеете! Это счастье – умереть за свою родину…» Так мы услышали впервые о молодой комсомолке Тане – о бессмертном подвиге московской ученицы Зои Космодемьянской. Некоторое время спустя станет для нас одной из самых любимых песня, посвященная смелым молодым коммунистам. И больше, чем четверть столетия назад, услышанные и спетые слова до сих пор хранятся в памяти:   Село с рассветом вышло из тумана, стоял суровый утренний мороз. Схватили немцы девушку Татьяну и потащили в хату на допрос. В её глазах бесстрашие сияло, у неё нашли гранату и наган. Пытали, но ни слова не сказала, не выдала Танюша партизан…   Однажды перед обедом с криками прибежали девочки и потащили меня в столовую. Там говорил Володя Дорохин о том, что шестнадцать артековцев направляются подготавливать упаковки с подарками для фронтовиков. Я была зачислена в число идущих. Быстро надели ватники, валенки, белые ушанки и были уже готовы. Володя ещё раз нас пересчитал: не знаю, может боялся, что кто-то потерялся? На улице уже рассвет. Прибываем во двор кинотеатра «Комсомол» и спускаемся по скользкой обледенелой лестнице в подвал. Это какой-то склад с полками и большими ящиками. На полках возвышаются стопки бумажных пакетов, во втором помещении взвешивают женщины конфеты с печеньем и складывают их в маленькие пакеты. Нам показали работу, я кладу в каждый пакет пару носков, конверты для писем, а также бумагу и носовой платок. Делаем все так быстро, что даже не замечаем, как пролетает время. Эти посылки отправляются фронтовикам на годовщину Красной Армии. Представляю, как бойцы обрадуются подаркам… Когда я взглянула на часы, то опешила: ведь уже четверть четвертого ночи! И тут пришла руководительница работ, чтобы позвать нас к столу: предложили попить горячего чая с печеньем. Ой, теперь в лагере мне предстоит хороший сон… И действительно, сон обычно такой сладкий, что утром никак глаз не открыть. Одним утром я проснулась от того, что кто-то меня яростно тряс за плечо. – Вставай! – слышу настойчивый голос возле уха. – Остальные уже давно едят, ещё получит наш отряд сегодня на линейке из-за тебя замечание! Вскакиваю, как укушенная змеей… и с глупым лицом таращусь на Ларису, которая, увидев мое смятение, согнулась от смеха. Рядом поднимается ещё одна голова, потом другая… Ведь все ещё спят! – Ха-ха-ха! – хохочет Лариса. – Апрель! Сегодня первое апреля! «Ну, погоди, – думаю я про себя, забираясь вновь под одеяло. – Я тоже тебе устрою первое апреля!» Первое апреля принесло в лагерь изрядно суеты, а также много шуток и смеха. Мы все уже перестали понимать, где правда, а где первоапрельская шутка. Как только отряды выстроились на утреннюю линейку, вышел вперед Володя Дорохин. Он был с очень серьезным, почти что гневным лицом. – Случилась безобразная вещь, – начал он сразу же, как только рапорты были сданы дежурному по лагерю. – Внизу наши артековцы подрались с воспитанниками детского дома, и у одного мальчика даже голова разбита. Виновники пока ещё точно не известны, но по первоначальным данным можно предположить, что драчуны из второго отряда. Тут Нина попыталась энергично протестовать, но Володя не дал ей сказать. – Надеюсь, что виновники сами потом придут ко мне и благополучно признаются, это облегчит наказание, – закончил он великодушно. Наше настроение, ребят второго отряда, на нуле или даже ниже. А Нина прямо готова сгореть от стыда. Какой стыд: её отряд, примерный отряд подрался с детьми из детского дома! – После завтрака состоится сбор отряда! – решительно сообщает Нина. А я все думаю о Ларисе: вот получишь! Утром объясняла: замечание и замечание, теперь оно получено! За столом ни у кого не было аппетита, без настроения грызём хлеб и жуем колбасу. В голове крутится мысль: кто же это мог бы быть? Вот спросила и Нина, когда мы после еды сидели в комнате на матах с опущенными глазами. – А не Спец ли? – сомневается кто-то. – Ведь везде и всегда должен быть этот Спец! – загорается названный как можжевеловый куст. Спец очень непоседливый мальчик, не сидит на месте и всегда готов выдумать всевозможные проделки, но больших неприятностей не припомню на его счету. Понимаем и обсуждаем, однако никто не признает себя виновным. Позвали Володю: пусть он скажет, откуда у него эти «первоначальные данные» взялись. И в конце концов пусть на сбор придет потерпевший, может, он все-таки драчуна узнает! Пришел Володя, он в очень веселом настроении. Напевает невозможно фальшиво какую-то глупую песенку о чиже, который на базаре напился. Увидев хмурый второй отряд, он выпучил глаза. – Что вы тут сидите как на похоронах? – удиввляется он. – Володя, – молит Нина. – Скажи нам, кто это все же был? Как бы то ни было, это не могут быть мои дети… Володя заливается смехом: – Апрель! – только и может он выдавить из себя между приступов смеха. – Сегодня же ведь первое апреля!    

(ФОТО)Владимир Дорохин, старший вожатый военного «Артека»    

– Ну, знаешь, Дорохин, с такими вещами не шутят! – Нина сильно напряглась, чтобы удержать себя в руках и грубо не ответить Дорохину в нашем присутствии. Тот же продолжил сладко смеяться. Спец обиженно сопел. Это ещё не все. Вскоре донесся голос Дорохина из коридора: – Первый отряд, собираться для похода в кино!» Только успели ребята первого отряда выйти из дома, как меня и ещё пару «художников» позвали в столовую. Там уже были разложены на столах большие рулоны бумаги, краски, карандаши и ножницы. – Ну, теперь живо рисовать, до того, как киношники обратно вернутся! – подгонял Дорохин. И чудо чудное! Только что были на него из-за его неподобающей первоапрельской шутки такие злые, что казалось – в жизни не будем слушать этого Дорохина, но теперь чувствуем будто бы облегчение, что и первому отряду готовится первоапрельская шутка. На бумаге появляется очень крупный баран с кривыми рогами, свинья и другие животные, внизу рисуем буквами размером в пядь «Апрель! Апрель!» и прикрепляем на стену столовой. Едва закончили, как с лестницы донесся топот шагов. Дорохин раскрывает двери столовой, будто бы завлекая пришедших войти. Те же невинно пошли в ловушку. – Володя, зачем вы нас обманули? Кино было и вовсе закрыто! – вбегает в двери молдаванин Саша Илица. Остальные подпирают его сзади – и все с глупыми лицами таращатся на смастеренное нами первоапрельское поздравление. Но после обеда первоапрельскую шутку сыграла с нами уже погода. Если в конце марта уже весело журчали веселые весенние ручьи и светило ясное солнце, то сейчас плотно накрыло все снова белым снежным покрывалом. Хотя это уже ненадолго. Теперь, спустя время, думаю, что старший пионервожатый Володя Дорохин часто бодрил лагерь для сохранения настроя. Время было ведь все-таки очень сложное, большая часть детей не знала ничего о своих родителях, родных. Добродушная шутка и хорошее настроение помогало спрятаться от тревоги, сохранить веру в то, что все будет хорошо и снова встретимся со своими близкими на освобожденной родине. По мере того, как приближалась весна, чувствовали мы все больше и приближение фронта. На железнодорожном вокзале, где мы помогали на весенней уборке, заметили стоящий на рельсах большой темно-зеленый бронепоезд. В городе уже давно были установлены зенитные орудия, но в один погожий весенний день увидели мы на главной площади первый сбитый вражеский самолет, на раздробленном крыле черный зловещий крест. Участились авианалеты. В конце апреля почти каждая ночь приносила воздушную тревогу. На пронзительный вой сирены вскакивали мы все, одевались по приказу в темноте и спешно спускались с четвертого этажа в подвал. Спеша вниз по лестнице, видели из окна, как в небе скрещивались яркие лучи прожекторов, слышали мерзкий гул самолетов и треск зенитных орудий. Чем дальше, тем дольше длились тревоги, иногда даже несколько часов подряд. Случалось, что между ними удавалось нам поспать пару часов, но вновь начиналась бомбежка. В последние дни мы на ночь даже не раздевались. Стало ясно, что надолго нас в Сталинграде не оставят. Каждый день все чаще слышим о санатории с красивым названием «Серебряные пруды». Это место назначено новой остановкой для нас. И одним теплым майским вечером – 9 мая 1942 года, как я теперь это заметила в дневнике – промаршировал наш лагерь в сопровождении оркестра в последний раз по улицам Сталинграда. Оркестр прибыл из военной части, чтобы проводить нас, улицы были окаймлены стеной из народа. Видим знакомые лица, машущие руки, слышим сердечные прощальные возгласы. Прощай, полюбившийся город! Мы вынесли с собой оттуда воспоминая о суровых, но и о прекрасных днях, о славной дружбе между детьми и солдатами, о помощи фронту, которая была увенчана благодарственной телеграммой из Москвы от Верховного Главнокомандования нашему пионерлагерю… Прощайте, мужественные сталинградцы! Ночью мы спали в вагонах. А утром, когда поезд начал медленно двигаться, провожали взглядом ещё долго из окна проплывающие знакомые места.

В «Серебряных прудах»   

Санаторий, куда мы отправились жить после Сталинграда, располагался в северо-восточной части той же области. Это было действительно, как сказочная земля, точнее, как оазис посреди пустыни. На вокзал Арчеда прибыли нас встречать машины. Бескрайняя степь раскинулась везде, так далеко, насколько возможно было увидеть. На краю дороги видим много трупов лошадей, вокруг которых кружатся стаи мух. Должно быть животные умерли от голода… Впереди виднеется какой-то обрыв или овраг, куда на машине не пробраться. – Дети, давайте поднимем вещи на гору, там за нами придут с лошадьми, – оповещают пионервожатые свои отряды. Но лошадей столько, что их хватает лишь на то, чтобы везти багаж и малышей, у которых нет сил для прохождения такой длинной дороги. – Смотри, там впереди идут пешком, давай мы тоже пойдем! – воскликнула Аста, и мы начинаем быстро шагать. Дорога не была такой короткой, как мы подумали изначально, и однообразная степь делает её ещё длиннее. В конце концов начинают появляться дома. – Ура! – кричим мы все в одни голос и из последних сил бросаемся бежать к санаторию. Уже приветствуют нас голубые глаза озер, которые весело сверкают между берегов, окаймленных серебряными ивами. Будто бы покрытые свежим пушистым снегом стоят под тяжестью цветов вишневые деревья. Посреди зелени прячутся хорошенькие домики, готовые принять новую смену… нет, в этот раз не отдыхающих, а военных беженцев. Вот так это стало для лагеря уже четвертым домом после Крыма. И все это меньше, чем за год. Кто знает, сколько мы ещё будем путешествовать! И, как любые дети, быстро приспособились к жизни в «Серебряных прудах». Санаторий и получил свое название из-за этих девяти прудов, которые были разбросаны по его территории. А отражающиеся в прудах серебристые ивы действительно будто бы превращали их прозрачную воду в серебряную. Один пруд, находящийся вблизи, мы выбрали для купания, и после утренней зарядки неслись все с визгом и брызгами закаляться. На берегу самого дальнего от лагеря пруда находилась баня, там и был рай банщиков и бригады прачек. В этой бане произошло и самое, пожалуй, серьезное за всё время нашей лагерной жизни несчастье. Но об этом позже. Живём в маленький летних домиках, которые, утопая в кустах сирени, столпились вокруг главного корпуса. Я попадаю со своими соотрядниками в последний. Это белый дом с покрашенной зеленой жестяной крышей и мансардой, куда ведет крутая деревянная лестница. С крыши открывается восхитительный вид на санаторий, и зачастую я приходила сюда загорать и рисовать. В находившейся на мансарде комнате, или в голубиной каморке, как мы её окрестили, живут старшие девочки отряда. Перед главным корпусом расположилась окруженная кустами сирени площадка с флагштоком, где впредь будем собираться всем лагерем каждое утро, чтобы начать день, а вечером – окончить. Наша работа в лагере – уборка территории, уборка окрестностей домов от листьев, а также прошлогодней травы. Часто ходим помогать и садовнику: копать, сажать и поливать – этого каждый день хватает. Кроме этого мы должны ещё заготавливать дрова для кухни. Так как деревьев тут мало, то собираем в находящейся неподалеку редкой роще высохший хворост и тащим его в лагерь. Собирание хвороста – это сущее наказание, из-за мошкары и комаров. Их летает в воздухе тьма-тьмущая. Не смотря на наши топтания и махания, лезут они в рот, глаза, уши и бесстрашно атакуют наши непокрытые голени, а также руки. Тут ещё есть более ужасное, чем эти, насекомое, а именно малярийный комар, однако об этом узнают многие позже, когда прибудем уже на Алтай… Однажды во время тихого часа, когда весь лагерь спал или по крайней мере притворялся спящим, Володя Дорохин просунул свою растрепанную голову между дверей нашей комнаты. – Девочки, вы спите? – прошептал он. – Конечно, спим, – прошептали мы в ответ. – А что такое? – Секретное задание, очень срочное и почетное. Хотите прийти? Нужно три девочки.      Так как тех, кто действительно спал, этот шепот не разбудил, то бодрствующие – нас как раз оказалось трое – бесшумно оделись и вышли к пионервожатому, который нас ждал за дверью. – Ну, что мы должны делать? – спросила Изабелла Ревензон. Эта полная еврейка относится к группе молдаван, вторая исполнительница «секретного задания» – это худая и резвая белоруска Ира Мицкевич. И третья в этом трио совершенно случайно я. У Володи было очень таинственное лицо. – В лагерь едет герой, кавалер ордена Ленина, – сообщает он нам с ходу. – Нужно для его приема привести в порядок комнату. Все вымыть, пыль подмести, кровать поставить и принести белье… Ну, и вокруг дома тоже. Чтобы все было так, как подобает «Артеку». Конечно, мы приняли Володины слова за чистую монету. И действительно, почему бы не приехать герою, чтобы посмотреть на нас? Ведь все-таки Всесоюзный пионерский лагерь, притом мы все время помогали фронту, и делаем это и дальше… – Кто же это все-таки может быть? – гадаю я. – Может Папанин? – думает Ира. – Да что ты, вероятно, это кто-то из фронтовиков… или же тогда из Москвы, правительства, – таково решение Изабеллы. В любом случае комната должна блестеть. Как зеркало! Подметаем и страшно скребем, меняем постоянно воду для мытья и отмываем окна. Вдруг крикнул кто-то из мальчиков через открытое окно: – Эй, вы там, что вы так сильно из кожи вон лезете? – А то, что ты не знаешь? К нам в гости едет герой, – просвещаем этого темного человека. – Герой? Ничего подобного не слышал. Или вы имеете в виду нового библиотекаря? Ну, он навряд ли герой! – и, разразившись смехом, исчез «темный человек» за окном. – Ну, этот Дорохин умеет! – в сердцах швырнула Изабелла половую тряпку в угол. – Нас вот так провести! Этого мы ему не простим. Мы с Ирой тоже досадливо фыркаем. Погоди ты! Вот теперь оставим все так, как есть, для библиотекаря сгодится! Остальную работу мы сделали как-то угрюмо и торопливо, и только начали возвращаться к своему домику, к нам подошел Володя. – Ну, уже готово? – спросил он, прищуривая близорукие глаза. – Идите же обратно и покажите свою работу! Слово за слово, и все заканчивается тем, что обидевшиеся творительницы чистоты получают приказ переделать работу: не годится, пусть будет ожидаемый гость хоть кем угодно. К счастью, дело на линейку не идет: вероятно понимает Володя и сам, что плохо с нами пошутил. 7 июня состоится открытие лагеря. Об этом пишет в своем письме Капитану (он покинул нас ещё в Сталинграде, уехал к своей маме в Верхне-Уфалейск) Карлуша, или Хелла. У нас идет с Капитаном плотная переписка, большую часть которой он сохранил до сегодняшнего дня.    

(ФОТО)Изабелла Ревензон, участница военной артековской смены из Молдавии    

«Одно важное дело, которое состоялось 7-го июня, это было открытие лагеря. На праздничной линейке рапортовали председатели совета отряда старшим пионервожатым и те, в свою очередь начальнику (главному в лагере). После линейки ужин и затем самодеятельность лагеря. Теперь после открытия лагеря идет жизнь по распорядку дня. Рабочие бригады теперь дровоколы и кухонные бригады. У дровоколов Мульк – бригадир. Я большую часть времени был занят на работах санатория. 4-5 дней делали из навоза топливные брикеты. Строили курятник. Один раз был на работах в колхозе. Нужно было ходить через двухкилометровое поле и выдергивать сорняки. Из плохих спутников работы – это дождь и комары. Так много комаров я никогда раньше нигде не видел… Некоторую работу приходилось делать так, что натирались керосином, тогда удавалось от них отделаться. Во-вторых никогда я нигде не видел, чтобы шло столько дождя, как здесь. Последние две недели постоянно идет дождь, гремит гром и сверкает молния… P.S. У нас в домах есть электричество. Вана – электрик, Тюрк – пекарь и Саарлане подшивает книги и блоки…»   Из одного другого письма, автор которого Спец, узнал Капитан о «Серебряных прудах» ещё более интересную вещь: «В свободное время я хожу на рыбалку. Здесь рыбу удочкой не поймаешь, так как не идет. Мы ловим вершой. Вчера ходили ловить руками. Здесь ужасно сильный дождь, так что один пруд вышел из берегов вместе с рыбой и после, когда вода спала, ловили рыбу попросту вёдрами…»   12 июня известил начальник лагеря Гурий Григорьевич, что через несколько дней состоится в Москве митинг представителей Балтийских стран, который посвящен второй годовщине установления советской власти. Из эстонской группы туда пригласили трех лучших пионеров. Сообщение нас всех взбудоражило. Решаем, что эстонских артековцев будут представлять Сальме Кару, Кальо Полли и девочка из Нарвы Тамара Крончевская. И естественно отправляется с ними вместе Нина. Сообща составляем участникам митинга приветственное письмо, с кухни выдали дорожных припасов на несколько дней, и вскоре отправили мы в дорогу свою делегацию с наилучшими пожеланиями.    

(ФОТО)Сальме Кару, Кальо Полли и Тамара Крончевская на антифашистком митинге в Москве    

Митинг состоялся в Москве 21 июня. Говорили наши ребята о самом важном – о том, как работают для того, чтобы одолеть ненавистного врага. Из артековцев выступала на митинге Сальме. Наши пионеры были одеты в лагерную парадную форму. Тамара и Кальо во время выступления Сальме стояли, салютуя, рядом с трибуной. В Москве Сальме выступила ещё на радио для оккупированной Эстонии: зачитала письмо родителям. Таким образом она известила о том, что дети, уехавшие в «Артек», живы и здоровы, помогают фронту и делают со своей стороны все для достижения победы. Родители Тамары Крончевской в этот день в Нарве впервые после начала войны получили известия о своей дочери, и родителям Сальме также кто-то передал это радостное сообщение. Тогда Тамара и Сальме, конечно, этого не знали, хоть всей душой надеялись. В митинге принимали участие и эстонские фронтовики, и от них услышала Тамара о судьбе своего брата Бориса. Борис был тяжело ранен в бою и был отправлен в тыл, но все-таки он жив. И позднее узнала Тамара и его адрес. Наша делегация ходила и на прием к секретарю Центрального Комитета Коммунистической Партии Эстонии Николаю Каротамм и встретилась там с председателем Президиума Верховного совета ЭССР Йоханнесом Варес и другими членами правительства. Навестили Центральный Комитет Комсомола и четко рассказывали, что делает пионерский лагерь «Артек» в те дни, когда вся земля борется с фашизмом. Когда наши пионеры возвращались вместе с Ниной из Москвы, немецкие самолеты неистово бомбили железную дорогу. Поезд ускользнул удивительным образом, и артековцы спаслись без единой царапины. Возвращение москвичей обернулось для лагеря большим радостным праздником, особенно для нас, эстонской группы. Вечером проводили в столовой собрание, в котором принимал участие весь лагерь. И когда Киса, Кальо и Тамара рассказывали о своих впечатлениях, слушали мы их в полной тишине, притаившись, как мыши, боясь проронить слово. Каждый пионер эстонской группы получил подарок: устав Комсомола на эстонском языке и маленькую книжечку о герое Советского Союза Арнольде Мери. Самое первое, что нужно будет сделать на следующий день – это прочитать эту тонкую книжку. Можно представить, как мы были горды: первый эстонский боец герой Советского Союза! Вновь и вновь мы смотрели на фотографию Арнольда Мери: высокий чистый лоб, мужественное и смелое лицо, открытый взгляд. И мы представляли, как он под фашистским огнем тащит тяжелейший ящик патронов. Он уже ранен, но несмотря на это ползет дальше: боеприпасы на исходе, а фашистские автоматчики наступают. От него зависит, как долго смогут отбиваться наши бойцы от врагов. «Товарищи, держитесь! – кричит он. – Патронов хватит!» Еще и ещё поражают Арнольда Мери вражеские пули, он истекает кровью, но тащит патроны туда, где они жизненно необходимы… Точно я уже и не помню, сколько писем с именем Арнольда Мери на конверте мы в тот день отправили по почте, но в любом случае их было много. Мы восхищались его мужеством, поздравляли по поводу почетной награды, желали скорейшего выздоровления и писали, конечно же, о том, как мы живем и работаем в пионерском лагере военного времени. Дни шли один за другим, то солнечные, то дождливые. Мы не переставали удивляться тому, что тут так много дождей. Зачастую настигал нас за работой сильный ливень: во время прополки грядок, стирки белья или сбора хвороста. Тогда приходилось все бросать и укрываться от дождя. Дороги от постоянных осадков были мокрые и скользкие, мы топали в сторону домиков, как маленькие танки, взметая грязь выше голов. А иногда дождь хлестал так сильно, что на улице темнело. И так примерно через день. После одного очередного «праздника дождя» сидели мы с девочками в комнате. В самом деле и не был в этот раз дождь таким сумасшедшим: немножко поморосил, и сразу же вновь солнце появилось. Но работа была из-за этого плохой: мы должны были в саду промотыжить основания молодых деревьев. Это само по себе не особо сложно, но деревья так заросли травой, что только ветви были видны, притом в основном в этом сорняковом кустарнике произрастал чертополох, и маленький дождь стал для нас желанным спасителем. Итак, сидели мы в тот момент в комнате, когда мальчик из нашего отряда, молдаванин Петя Коцман, вдруг примчался и прямо от дверей направился в мою сторону: – Гурий Григорьевич ищет тебя, – сказал он важно. – Приказал сразу же прийти к нему в домик! Девочки замолчали, а у меня почему-то появилось жутковатое предчувствие. – А ты, Петенька, не знаешь, чего он хочет? – пытаюсь я осторожно разузнать у вестника. – Ну, видимо ты что-то натворила, – усмехнулся мальчик неоднозначно. – Давай же, скорее, может тогда наказание будет легче! С сердцем, полным страха, побежала я в сторону домика начальника лагеря. По дороге напряженно ломала себе голову, пытаясь найти проступок, но ничего такого, за что могли бы меня наказать, на ум не приходило. – Ага, вот ты где, – улыбнулся начальник с львиной гривой. Он стоял на лестнице своего домика, на нем была надета светлая рубашка с короткими рукавами, и… и его лицо было абсолютно дружелюбно! Так как я не смогла ответить ничего умного, то продолжил Гурий Григорьевич через несколько секунд: – Я слышал, что ты хорошо рисуешь. Не могла бы ты сделать мне на память несколько рисунков: один отсюда, из «Серебряных прудов», и парочку из Нижнего Чира? Тося даст тебе бумагу и краски. Обратно я побежала намного быстрее, чем пришла сюда. Сходила на склад к Тосе и принесла себе принадлежности для рисования. Теперь мне хватит работы на несколько дней. А Петя поначалу старался держаться от меня на почтительном расстоянии… В середине лета в лагере случилось несчастье, из-за которого некоторое время настрой у всех был мрачным. Мы с девочками кухонной бригады в тот момент стирали белье в одном помещении бани. Погода излучала, словно каменка, знойную жару, поэтому окно предбанника было открыто нараспашку. В соседнем помещении мылись мальчики. Приближалась гроза. Основываясь на полученном ранее опыте, мы знали, что шквал проходит тут быстро, хоть и грохочет весьма страшно. Поэтому спокойно продолжали трудиться. Антося Гелумбаускайте, большая и сильная светловолосая девочка из литовской группы, как раз выливала воду из таза и шла набирать из-под крана новою, как вдруг мы услышали оглушительный хлопок, будто бы это молния ударила. Антося взвизгнула: «Иисус Мария!», с грохотом уронила таз на пол, мы остолбенели на мгновенье от ужаса – и в этот же момент послышались от мальчиков, из-за стены, крики страха. Хоть дождь и лил, как из ведра, выбежали мы с криками в панике из бани и направились в сторону лагеря. Кто-то из девочек смотрел через плечо назад: вот чудо, но баня не была охвачена пламенем! Только мальчики носились там безрассудно, кто-то из них поспешно оделся и прямо летел за нами, крича: – Врача! Позовите Анфису Васильевну! В Мишу попало… Из лагеря на место происшествия прибежали врач и по её команде почти весь первый отряд. Откуда-то принесли лопату и взрослые мальчики начали поспешно копать яму. Выяснилось, что Миша Фаторный, один из самых сильных мальчиков лагеря, был поражен шаровой молнией. Круглый огненный шар залетел в окно предбанника, побродил по бане и направился обратно, «толкнув» до этого двух-трех мальчиков. Мише досталось больше всех, так как он в тот момент как раз выходил из дверей. На Мишу было страшно посмотреть. Мальчики положили его в раскопанную яму, чтобы электричество перешло из тела в землю. Миша встрепыхнулся, он ещё не был в здравом уме, и мальчикам нужно было его поддерживать. В этот же день вызвали маленький санитарный самолет и отправили Мишу в больницу. Через некоторое время он вернется обратно в лагерь, однако изменившийся до неузнаваемости и исхудавший. Мы уже снова начали чувствовать приближение большой военной машины. В конце июля внезапно приехали в лагерь, поднимая кверху дорожную пыль, военные машины, на бортах которых был изображен красный крест. Это полевой госпиталь, который эвакуируется дальше от фронта в тыл. И это означает, что фронт передвигается к нам ближе… По ночам пролетают над санаторием самолеты, слышим глухие удары бомбежек, шум от взрывов, а утром видим на горизонте черно-серые столбы дыма. И все чаще слышим разговоры об Алтайском крае. До того, как мы распрощались с «Серебряными прудами», произошел в эстонской группе очередной выпуск. В Сталинграде кроме Капитана нас покинул Уно Кальюранд, за которым приехал отец и забрал его в Семипалатинск. Теперь подошла очередь нашего Профессора – Виктора Пальма. Еще недавно, в Нижнем Чире, он сиял от радости, рассказывая о письмах своего отца; в Сталинграде же он начал ждать отца, который выехал из Казани, чтобы увезти к себе сына. Виктор его не дождался: вместо него пришло тяжелое горе. Отец заболел по дороге тифом и умер… Теперь Виктор уезжал к тете.   Тюрку и ещё одному его одноотряднику, Васе Заблоцкому, дается задание испечь хлеба в дорогу для лагеря и приготовить из него сухари. Если бы кому-то другому было бы дано такое распоряжение, то, видимо пришлось бы нам быть с пустыми животами весь длинный путь. Но мальчики вдвоем заменили пекаря санатория, который отправился на фронт, и они с этим прекрасно справились. Теперь они не принимали участие в обычной работе «простых смертных», лишь хлопотали важно в рабочей комнате пекаря, надев на себя белые халаты и колпаки. Если случалось кому-либо проходить мимо, то застывал он там как заколдованный, глотая сладкий запах свежего хлеба… Мне вместе с латышкой Мирдзой посчастливилось все-таки взглянуть на резиденцию мальчиков: нам было дано задание побелить в рабочей комнате большую хлебную печь. Тюрк и Вася наблюдали и усмехались высокомерно, так как белили мы из-за неумения как печь, так и себя… Четыре ночи и четыре дня возились мальчики, не покладая рук, они даже спали там же, в рабочей комнате, и вот была испечена целая тонна хлеба, из которого заготовили сухари. Их всё время паковали, паковали и паковали. Старших мальчиков и девочек отправили вместе с имуществом лагеря вперед, младшие же были оставлены ещё на пару дней, ведь не так легко в это трудное время отправить в путь разом весь большой пионерский лагерь. Не хватит транспортных средств. Одной ночью сильно бомбили Фролово. Это был от нас самый близкий населенный пункт, на расстоянии всего нескольких десятков километров. Утром распространился в лагере слух, что посланные за детьми машины сгорели во время бомбежки. Действительно, толстое черное облако дыма покрывало небо целый день. Видимо, плохо на нас повлияли тревожный настрой и предшествующая отъезду суматоха: многие заболели. В очередной раз я мучилась с температурой. Меня пришел проведать врач из полевого госпиталя, лейтенант Татьяна Ивановна. Она была ко мне очень добра, звала меня ласково Мурзилкой, и я сразу же привязалась к ней всем своим детским сердцем. – Ну, что тут случилось? – села она на табуретку возле моей кровати. – Мурзилка, слышишь, хватит болеть, ты же такая хорошая девочка… Татьяна Ивановна засунула руку в карман белого халата и достала оттуда маленькую зубную щетку, ручка которой заканчивалась чудным рыбьем хвостом. – Это тебе… на память! А из второго кармана она достала градусник и поставила его мне под мышку. Я смотрела на неё влюбленными глазами. Прямые темные волосы, добрые, хоть и уставшие глаза, солдатская прямая осанка… Как проста и доброжелательна была она! Смотри, принесла мне подарок, а у меня и не было ничего, чтобы дать ей хоть что-нибудь на память… Но ведь я же могу рисовать, когда хоть немного поправлюсь! – Татьяна Ивановна, хотите, я вам на память нарисую картину, а тем временем расскажу вам о моем маленьком родном городе Пайде? Конечно же, она хочет! Хоть мы и рассказывали уже неоднократно друг другу и о моем, и о её доме и семье, это тема разговора всегда была новой и бесконечной. Как же я сожалею о том, что не смогла сохранить адрес Татьяны Ивановны! Позже я получу от нее пару быстро написанных открыток, потом связь прервется…

Поезд идет на восток   

13 июля 1942 года – это день, когда мы покинули «Серебряные пруды». Военно-полевой госпиталь выделил грузовые машины, чтобы доехать до Камышина, дольше оставаться тут было уже опасно. Кузов грузовика был наполнен детьми. Здесь сидели Аста, Сальме, латышские мальчики и девочки, литовцы. И, конечно, у каждого ребенка был с собой чемодан с личными вещами. Поначалу поездка шла гладко. Дорого была довольно ухабистой, и каждый раз, наехав на яму, взлетали мы в кузове высоко в воздух, но это нас лишь смешило. Впереди была видна высокая гора, а по обе стороны дороги были глубокие канавы. Машина проехала три четверти пути в гору и тут… тут начала медленно катиться назад. Мы обеспокоились, начали галдеть, но настоящий крик поднялся, когда машина уже неслась с горы вниз, соскользнула в канаву и, делая в воздухе кувырок, раскидала нас во все стороны света. Какое счастье! Никто не погиб, даже никто серьезно не повредился. А ссадин и шишек – не сосчитать, у меня левая рука – а ведь я левша! – осталась под краем кузова и была крепко прищемлена, однако кость была цела. Литовская девочка – соловей лагеря с замечательным голосом Ядя Бабенскаите – улетела в кусты крапивы и сплошь покрылась ужасными с виду волдырями, латышский мальчик, светловолосый Фрицис, наглотался какого-то противного машинного масла, кто-то промокший в грязи ручья встал… и ужаснулся, когда увидел рядом со своим местом приземления огромные булыжники. Лишь благодаря какому-то чуду остался цел даже грузовик, только осколки стекла кабины валялись повсюду и водитель осовело сидел в траве. Как же хорошо, что наша машина не ехала последней! Ещё одна пришла за нами. К счастью, там имелись медикаменты и люди, которые умели оказывать первую помощь. Заклеенные пластырями, перевязанные и раскрашенные йодом мы поехали дальше. Но только теперь, когда дорога становилась узкой и с двух сторон появлялись глубокие пропасти, барабанили девочки кулаками по крыше кабины до тех пор, пока водитель не остановится и нас не высадит. Мальчики ехали дальше и смеялись, когда мы бежали за машиной. А в более широком месте мы осмеливались залезать обратно. Мы прибыли в Камышин ранним утром. Навстречу шагала колонна солдат и вдали раздавалась песня «Священная война»:   Пусть ярость благородная Вскипает, как волна. Идет война народная, священная война.   Песня сразу запомнилась и стала позже на Алтае одной из самых любимых строевых песен. В Камышине мы услышали, что и уехавшие ранее артековцы провели тревожную ночь. Немецкие самолеты бомбили Камышин, наш лагерь засел и залег под кустами городского парка, а осколки снарядов носились вокруг. Но и тут нам повезло: никто не был ранен, и даже не поцарапан. К следующей ночи нас больше в городском парке не оставили, а посадили в машины и отвезли за тридцать километров в степь. Отсюда мы видели и слышали, как над нашими головами самолеты с противным гудением направлялись в сторону Камышина. От бессилия и гнева мы до боли сжимали пальцы в кулаки и ожидали глухих взрывов. Они на заставляли себя долго ждать… В Ельшанке – так называлась эта деревня на берегу Волги – мы прожили с неделю. Кашу нам варили на маленьком костре: большое костер разжигать было нельзя, его могли заметить. Спали мы в местной школе на полу, мыться ходили на берег Волги. Многие ребята страдали из-за болезни, да и я ещё не совсем поправилсь. 8 августа продолжился наш путь. В Камышине больше не хотели останавливаться, поэтому поехали прямо в порт. Там расположились на маленьком речном пароходе «Социализм». Корабль быль покрашен пятнами и замаскирован березами, когда он двигался вдоль берега, благодаря маскировке он не бросался в глаза воздушным пиратам… В первую ночь мы и не смогли спать на судне, испугавшись бомбовой атаки, ушли снова в степь, а корабль спрятался где-то в заводи. Поехали мы только на следующий день.   Август подходил к концу, а мы все ещё были в пути. Несколько длинных дней мы провели в Казани. Из-за карантина в городе мы не смогли попасть на поезд и были отправлены жить в порту. Там мы занимались разгрузкой прибывших судов: помогали носить товар на линию конвейера. Из эвакуационного пункта нам принесли большую кастрюлю каши и горячую воду, на берегу развели костер. Тюрку Казань запомнилась на всю оставшуюся жизнь тем, что тут он заслужил свое первое наказание… Артековцам категорически запрещалось покидать территорию лагеря самовольно и отправляться в город, так как начальник лагеря был в ответе за каждого, в военное время могло произойти что угодно. Тюрк попался именно тогда, когда он вместе с Мульком и ещё двумя другими мальчиками вернулся из города: они ходили в эвакуационный пункт искать родных и знакомых. Правило есть правило, и этих нарушителей ждало наказание. Мог ли предугадать Тюрк, нынешний начальник Таллинского Морского порта Харри Лиидеманн, надраивая полы Казанского речного порта, что это первая ступень его предстоящей служебной лестницы?.. А пол был совсем грязный, мальчики терли его целых три часа. Самое ужасное было то, что девочки ходили, наблюдая и хихикая… Только в последние дни августа пришло в порт маленькое судно, половину которого дали в распоряжение «Артека». На нем мы доехали до Уфы, а там перебрались на железную дорогу. Пять вагонов стало теперь нашим местом жительства до города Бийска, а сама поездка шла ох как медленно! Так на некоторых вокзалах стояли мы днями, чтобы пропустить более важные эшелоны до того, как нас снова прицепляли куда-то хвостом. Для снабжения питанием сформировали бригаду из сильных мальчиков. Как только мы прибывали на какой-либо вокзал, мчались наши кормильцы с большими кастрюлями и чайниками искать суп и кипяченую воду. И это было не так просто: на больших вокзалах десятки веток дорог и рельсов, вокзальные здания длиной в несколько сотен метров, и дорогу затрудняют невообразимо длинные эшелоны, о начале движения которых ни у кого не было ни малейшего представления. Таща большие кастрюли вдвоем, пролезали мальчики бесстрашно под вереницей вагонов: первый, второй, шестой раз… И точно такой же дорогой, как и пришли, они отправлялись обратно, но только теперь с наполненной посудой. Риск был большой, но тем не менее пионервожатые, стиснув зубы, проходили вместе с мальчиками этот опасный путь. Ведь дети же, это значит, мы хотели есть! Часто они рисковали отстать от поезда. А на одном вокзале случилась неудача: только мальчики умчались, как поезд вдруг сделал маленький толчок и снова потянул всю вереницу вагонов. Едем! Прошло достаточно времени, пока до ушей руководства лагеря дошло тревожное сообщение: наши отстали от поезда! Анфиса Васильевна бросилась к аварийному тормозу. Поезд снова остановился, но вскоре появились сердитый машинист и проводница, чтобы все прояснить. Они ругали и шумели, но тем не менее ждали отставших снабженцев, которые приплелись в этот раз с пустой посудой… Ещё один подобный случай взбудоражил весь лагерь: от поезда отстал начальник лагеря. Дергать аварийный тормоз было категорически запрещено, и мы все надеялись, что Гурий Григорьевич уже нашёл выход из ситуации. На следующем вокзале, где наши вагоны снова отцепили, догнал он нас на другом поезде и ещё издали стал махать нам рукой с платформы. Ничего страшного, артековцев так просто в беде не оставить! Челябинск. Здесь нас покинула по заявлению латышского правительства группа латышей: их оставили жить в этом городе. Ещё ранее мы распрощались с литовскими ребятами: их поместили в Литовский детский дом в столице Удмуртской Автономной советской социалистической республики, в Ижевске. С уходом литовской группы осталась я без своей лучшей подруги Жени Эрсловайте. На прощание обменялись мы своими довоенными адресами и пообещали друг друга не забывать. Я очень рада, что свое обещание мы сдержали и до сегодняшнего дня. Письма между Пайде и Вильнюсом ходят регулярно. Женя окончила Вильнюский Государственный университет и долго работала в Историческом Институте Литовской Коммунистической Партии. Несколько лет назад мы встретились с Женей в Лиепая, потом в Вильнюсе, и долгих лет, которые мы были разлучены, будто бы и не было…

Алтай в объятиях гор   

Начиная со второй половины сентября 1942 года, адрес лагеря был следующим: Алтайский край, Смоленский район, курорт Белокуриха. Нас принял осенний Алтай. Вокруг возвышались горы, покрытые пестрыми лиственными деревьями осенних цветов, а на самой высокой горе вклинивалась спокойная зелень хвойных деревьев. Самый высокий пик тут Церковка, он с очень крутыми подъемами, а также из-за отвесной скалы остается для многих неприступным. В пасмурную погоду Церковка свою вершину не показывает, лишь закутывается доверху в свинцовые облака. Лагерь селится в двухэтажном деревянном летнем домике, по соседству был ещё второй такой же, но пустой. Кругом располагались хозяйственные постройки: маленькая котельная (в нашем домике было центральное отопление), столярная мастерская, подальше, через реку – кино, на склоне горы солярий. В центре курорта находилась столовая, библиотека, клуб, лечебный корпус, электростанция и другие нужные строения. Курорт Белокуриха принимал отдыхающих круглый год. Здесь проводили сложные операции на сердце, а особенно известен он был благодаря своим лечебным водам. Неподалеку от нашего корпуса, на речном берегу пробивался сквозь землю источник с теплой водой, от которого шел неприятный запах тухлых яиц. Источник с радиоактивной водой не замерзал даже в лютые морозы.    

(ФОТО)Белокуриха. Корпуса санатория № 3 и 4, в которых в 1942-45 гг. жили артековцы    

Алтайская природа великолепна, растительность как-то особенно пышна. Весной пахнет всё, дурманя так, что голова легко может закружиться. Мы едва узнаем желтые купальницы наших домашних лугов, так как они тут оранжевые и цветы у них в два раза больше, похожие на кувшинки, и называют их тут иначе – огоньки. Анемоны, фиалки и другие цветы, по сравнению со скромными украшениями наших лесов и лугов, тут совершенно величественны. Но это все ещё впереди. Ведь осень наступает мощными шагами, ветер обнажает деревья, дождь покрывает горы водянисто-серой вуалью и подготавливает большое огорчение для земледельцев в подсобном хозяйстве. – А пионерский лагерь придет на помощь в сборе урожая? – волнуется директор курорта, латыш Альберт Адамович Музыкант. А как же иначе? Октябрьский сезон ветров и дождей хлестал спину, когда мы лезли по обрывистой дороге вверх на гору. Наш курорт располагался будто бы на дне гигантской чаши с высокими краями. Первой работой становится сбор картошки. Это не так, как сейчас, когда трактор распахивает борозды и выбрасывает клубни наружу – только собирай в корзину. Нет, трактора в помощниках у нас не было, даже лошади не было. Две руки – вот наш инвентарь. Стеблей картофеля практически не было видно, тем не менее ухватываешься за эту грязную подгнившую челку и дёргаешь вверх, деревянной палкой прочесываешь гнездо или роешь руками, так как даже палка не у каждого была. А рядом с грудой картофеля был поставлен флаг лагеря, на листок бумаги карандашом ставили черточку: должно быть подсчитано, сколько наполненных корзин принес тот или иной. Директор курорта пришел посмотреть, как у помощников продвигается работа. Полноватый мужчина среднего роста останавливался рядом то с одним, то с другим сборщиком картошки, смешно двигал своими пышными черными бровями, которые будто мохнатые медведицы бежали к переносице, и кричал строгим голосом: – Дети, каждая картофелина – это удар по врагу! – Ура! – крикнул в ответ кто-то из мальчиков и в очередной раз возле картофельной горы перевернул полною корзину. Я работала в паре с одной украинкой, Шурой Костюченко. Шура была светловолосой худой девочкой с овальным лицом, она была со мной в одном отряде. Великолепный товарищ, хорошая певица. Когда иногда она пела на своем родном языке, то лишь заслушиваешься и восхищаешься. Только одно мне очень не нравилось: Шура прямо боготворила нашу Нину. Не знаю, из-за чего это, но когда Нина поворачивалась, то смотрела она ей прямо в рот и при малейшем желании, старалась заранее предугадать так, что хотелось ей крикнуть: «Слушай, это же наша Нина!» Конечно же, я этого не делала, но червь ревности все грыз и грыз… И теперь напевала Шура, вытягивая картофелину, какую-то народную песню, печальную, мелодичную. Спела бы лучше что-нибудь веселое, настрой бы стал лучше! – Эй, Шура! – крикнула я своей напарнице, – поменяй пластинку! Шура подняла голову, грязными пальцами засунула мокрую прядь волос под шапку и… и оставила на щеках две грязных полоски. – Ну, теперь накрасила ты себя, конечно, красиво! – весело рассмеялась я. – А ты что, лучше, что ли? – ухмыльнулась она. – Погляди, на кончике носа капля, прямо как у соковой березы… Хохотали вместе. Посмеявшись, начала Шура петь: – Берёзы, ой, берёзы… У неё приятный грудной голос, чистый и звучный. Эту песню я знала, начала подпевать. И вскоре подключились и другие. Улыбаясь, Альберт Адамович, слушал – а тут поднял палец кверху: – Ого, с такими помощниками даже черт не страшен! А вечером уставшим до смерти сборщикам картошки после мытья и ужина на площадке с флагштоком сказали большое спасибо и в качестве премии дали бумагу для письма. Несмотря на все это, настрой был бодрый: теперь не нужно бояться, что курорт на зиму останется без картошки. Коммунистической молодежи дали ещё ответственные задания. Одним вечером получили распоряжение Ланда, полячка Валда и Володя Катков пойти на ночь на гумно помогать сторожить зерно. Зерно частично обмолочено, но не вывезено. Теперь его нужно стеречь по ночам, чтобы его кто-нибудь не утащил. Уже стемнело, когда тройка после ужина по знакомой дороге начала взбираться обратно в горы. Вернее сказать, ползти. До вечера был дождь со слякотью вперемежку, теперь немного подмерзло – и горная дорога стала гололедом. Артековцам пришлось потрудиться, чтобы подняться. Катков поднимался впереди всех, он первым взобрался на гору и возмущался: – Вы хоть когда-нибудь доберетесь!? – Подожди, Володя, – пропищали девочки откуда-то издали, – скользко ведь… После того, как Валда и Ланда по-несколько раз с горки на животе обратно съехали и, ругаясь и смеясь, снова начинали лезть на четвереньках, наконец-таки добрались они до верха. Охранникам дали надеть теплые шубы и одну на троих огромную дубину. Володя, как мужчина, согласился в одиночку сторожить, а девочки боялись и поэтому остались вместе. Ночь черна, как чернила, вокруг все чуждо, и тайные ночные звуки заставляли быть настороже. Но понемногу начинал одолевать сон, и на подпиравшем спины стоге соломы сторожа задремали. Вдруг – сильный гул, стук и странный голос заставил девочек со звонким криком вскочить: большая птица низко летала вокруг стога, почти задевая крыльями Ланду и Валду.   Спустя много времени зимой сидели мы за школьной партой. Пионеры и комсомольцы эстонской группы поступили в основном в пятый-шестой класс, несмотря на то, что дома этот же класс предыдущей весной был окончен. Знание языка, или скорее незнание, – это то, что заставило нас неизбежно повторять курс, притом и программы разные. Школьное здание находилось в двух километрах от лагеря, в деревне Белокуриха. Это было низкое, одноэтажное деревянное строение. Зимой тут так холодно, что мы сидели в классах в ватниках и валенках. Несмотря на это, учебный процесс шел успешно. Мы же артековцы, и хотим, чтобы имя нашего лагеря было на высоте, у нас просто не было права на плохую учебу. Но это было не так просто, по крайней мере, поначалу. Так как одно дело – говорить, а совсем другое – читать и писать, и притом правильно. Так все вечерние часы были заняты заучиванием в прямом смысле этого слова. Зазубривали географию, зоологию, ботанику, часто даже совершенно не вдумываясь в суть заученного. Но очень скоро мы начали все понимать лучше, и тогда все стало значительно легче. Наши старания увенчались успехом: артековцев начали ставили другим в пример, многие из нас закончили учебный год с похвальное грамотой. Благодаря походам в школу, узнали артековцы поближе и жителей деревни. В нашей школе почему-то было ужасно много Гайдародовых, как мальчиков, так и девочек. У нас в 6а их было четыре или даже пять. Однако они между собой даже не были родственниками, а просто однофамильцы. Я подружилась с высокой девочкой с двумя воздушными косичками и розоватым лицом – Диной Журавлевой. Дина очень простая, всегда готова помочь и объяснить. Она сама в числе пятерочников класса. Она часто звала меня к себе домой, чтобы вместе немного поучиться. Я всегда шла с радостью, так как в уютном кругу этой замечательной семьи чувствовала себя тоже по-домашнему. Мама Дины заботилась обо мне, как о своем ребенке, и не забывала угостить меня какой-нибудь сладостью. Ещё мне запомнился маленький резвый мальчик Миша Зайцев, который носил шубу из черной овчины, которая доставала ему до пят. И теперь я вижу перед своими глазами покрытое морщинами доброе лицо нашей классной руководительницы Анастасии Поликарповны и её седые волнистые волосы, а также слышу её укоризненный голос: – Гайдародов, Иван, хватит щелкать семечками! Почему же ты ничего не слушаешь!? Со мной снова случилось беда: прямо перед экзаменами я заболела малярией. В один день высокая температура, а на другой такая слабость, что еле передвигала руками и ногами. Девочки навалили горой на меня одеяла, но я все стучала зубами и ужасно мерзла. Врач принесла мне каких-то желтых таблеток, одну я случайно раскусила и плевалась потом полдня от противного чувства… Все-таки меня не освободили от экзаменов. В шестом классе сдала я все экзамены между приступами малярии: одноклассники водили меня, держа крепко под руку, в школу и потом обратно. А в седьмом классе остался все-таки один экзамен не сдан, и все из-за этой назойливой малярии, которая повторилась с изумительной точностью следующей весной в точно такое же время. От этой злой болезни окончательно я избавилась лишь тогда, когда вернулась обратно на родину… Первая зима в Белокурихе была суровой, снежной и холодной. Но с нашей одеждой не страшен был и 40-градусный мороз. Совсем наоборот: это намного проще перенести, чем нашу эстонскую зиму, которая обычно сырая, пасмурная и туманная. Горная речка, которая рядом с лагерем, уже не была такой игривой, с помощью мальчиков стала более широкой и глубокой, и теперь зимой, когда покрылась твердым льдом, она стала для нас хорошим катком. А горы просто манили лыжников, и мальчики в свободное время все пропадали: крутые склоны и гордые слаломные трассы были им больше по душе, чем катание на коньках среди девочек. В одном своем письме маме описывает Муля один лыжный поход: «Вчера ходили с одним другом кататься на лыжах в Алтайских горах. Мы уехали на расстояние 18 километров. Мы были у находящихся в горах дубов, откуда летом спускают деревья по реке. Там очень красиво. Вокруг горы, верхушки которых в облаках. Обратно ехали через гору уже поздно вечером. С верхушки горы до нашего дома около 8 км, и мы преодолели это расстояние за 5 минут. Когда ехали вниз, то в ушах лишь ветер свистел…»   

(ФОТО)Артековцы на улицах Белокурихи    

Теперь у нас оставалось ещё меньше свободного времени, так как работы прибавилось. Тем, кто ходил в школу, поначалу других заданий не давали, таких как распилка деревьев для котельной. Сосновые стволы толстые, пилы затупляются и пильщики сами неуклюжие, руки неумелые. Пилить приходилось, стоя на коленях. Где же взять козлы, и кто смог бы затащить таких гигантов на козлы? Извиваясь, вверх-вниз, раз-два, ходила пила по дереву, и работники брались тянуть-толкать сразу же обеими руками. Позже это все, конечно, стало легче, так как появился навык. Два часа – и перерыв, снова два часа – и снова перерыв. Так повторялось это изо дня в день до весны. Всей душой мы сопереживали событиям на фронте Великой Отечественной войны. Контрнаступление наших войск под Сталинградом, которое началось в ноябре 1942 года, закончилось в первых днях февраля полным крахом фашистских войск. Это вызвало в лагере общее ликование, так как мы же считали себя по праву сталинградцами. Старательно шла переписка с бойцами Эстонского стрелкового корпуса, несколько артековцев нашли среди них своих родных и знакомых. И у меня было, кому писать: среди эстонских воинов нашла я одного своего пионервожатого – Ханса Яагумяэ.    

(ФОТО)Персонал алтайского «Артека», 1943. В центре директор Г. Г. Ястребов    

На исходе зимы 1943 года начали мы ремонтировать домик, соседствующий с нашим. Теперь мы уверены в том, что пионерский лагерь «Артек» скоро начнет принимать детей, спасенных из Ленинградской блокады по пути жизни, и к их прибытию нужно успеть все привести в порядок. В деревне нашелся старый печник, и под его руководством мы соорудили печки и проделали работу плотника и маляра. В комнатах приятно пахло стружками, олифой и свежей краской. Ланде и польке Ядвиге было дано задание сшить снабжение на двести детей: восемьсот простыней, четыреста наволочек, также много полотенец и белья. Ланда стала самой важной швеей лагеря, но поначалу было пролито много слез… Началось все это в Сталинграде, когда нужно было сшить майки для фронтовиков. Но у нас не было даже швейной машинки. Ланда и одна девочка из молдавской группы, Женя Чебан, ходили их добывать в исполком города. Кто ищет, тот всегда найдет. Машинки и вправду прислали, старые и в не особо хорошем состоянии, но мальчики вдохнули в них новую жизнь. Первая партия – восемьдесят маек – запомнились Ланде на всю жизнь. От уколов иголки на пальце появилась большая дырка, наперстка не было. Сердце сжималось от страха: что же тогда будет, если не получится? Впервые в жизни кроить из целого куска ткани, и к тому же без единой выкройки! Получилось. Все майки для фронтовиков были готовы, Гурий Григорьевич пришел к Ланде: – Умница! Теперь даю тебе новый заказ: сошьешь для всего лагеря теплые фланелевые кофты… Ланда помчалась искать Дорохина: – Володя, сжальтесь же надо мной! Посмотрите на мои руки!» И она сунула свои кровавые пальцы под нос пионервожатому. – Видите, иголка вонзалась и вонзалась, скоро на другой стороне пальца покажется… Через некоторое время пришел Дорохин с торжествующим видом победителя к Ланде, а в руках у него была целая пирамида вставленных друг в друга ужасно ржавых наперстков. Это все было куплено где-то на рынке. – Ну, теперь шей хоть до последних дней… Летом 1943 года мы приняли к себе первых спасенных маленьких лениградцев: бледные, серьезные, с большими провалившимися глазами, с белой прозрачной кожей, под которой можно было по одной сосчитать тоненькие кости… Они были раньше времени состарившиеся дети, маленькие старички. Многие из них в блокаду потеряли всех своих близких: маму, папу, братьев, сестер. Мы им сопереживали всем сердцем и понимали, что находимся все-таки в лучшем положении, чем они: невзирая на неизвестность, нам было на что надеяться… Мы окружили ленинградцев заботой, вниманием и любовью. Старшие ребята стали у них пионервожатыми. Горный воздух, великолепная природа и естественная, здоровая еда потихоньку оказывали свое влияние. Ленинградцы становились общительнее, в серьезных глазах появились искорки смеха, бледная кожа загорела под лучами алтайского горячего солнца, морщины разглаживались. Дети-старички вновь становились настоящими детьми. Лето принесло с собой и другую радость. Горные склоны прямо краснели от земляники. Земляника нашей родины по сравнению с ней выглядит совсем карликами. Ягод так много, что можешь, сидя просто на одном месте, наесться вдоволь. А в насаждениях подсобного хозяйства уже поспели малина и клубника. Их и дожидаются сборщики. О-о, это была очень приятная работа, по крайней мере, поначалу. Малинник расположился на одном солнечном склоне горы. Если посмотреть снизу вверх, то кажется, что ровные ряды достают прямо до неба. Кусты гнулись от темно-красных ягод, пропитанных алтайским полыхающим солнцем. Мы закрепляли корзины сбоку на пояс и располагались по два человека на каждый ряд, один с одной стороны, а другой – с другой, и начинали собирать в корзину, и, конечно же, и в рот тоже. – Не знаю, что сегодня случилось с нашими детьми? – удивилась тетя Маруся в белом халате в столовой подсобного хозяйства, когда за обедом мы без аппетита отодвинули в сторону тарелки с тыквенной кашей и стаканы с молоком. – Не заболели ли вы? – Что вы, тетя Маруся, мы собирали сегодня малину, – оповещаем повариху. – Живот так полон, что будто лопнет. Может, найдется у вас на кухне лишний стяжной обруч для бочки… Однажды начальник лагеря Гурий Григорьевич сделал приятный сюрприз для любителей искусства. Он известил, что теперь в лагере будет свой художник, эвакуированный из Москвы поляк Закревски, который будет учить живописи увлекающихся рисованием детей. Не могу сказать, что мы до этого не тренировали руки: по случаю праздничных вечеров (1 мая, Новый год и т. п.) рисовали приглашения, декорировали зал, издавали стенгазету… А теперь мы начнем рисовать под руководством профессионального художника, и это здорово подняло наше чувство собственного достоинства. Самыми рьяными последователями Закревского стали Кальо Полли, Юра Мальников и, конечно же, я. По примеру «Окон ТАСС» начинаем выпускать «Окна «Артека» – актуальные политические плакаты, которые призывали людей к бдительности и помощи Советской Армии. Помню, что один мною нарисованный плакат изображал женщину, у которой палец был поднят предупредительно к губам. Подпись звучала так:   Будь начеку: в такие дни подслушивают стены! Недалеко от болтовни и сплетни до измены.   «Окна «Артека» приклеивались на стены курортного клуба, библиотеки и других наиболее посещаемых зданий. И часто мы видели отдыхающий и жителей деревни, стоящих перед ними. Кроме плакатов учились мы рисовать пейзажи, натюрморты, портреты. У меня лучше всего получались пейзажи, с портретами я справлялась с трудом. Особенно долго потела я над одним рисунком, на котором был изображен известный полководец Кутузов верхом на белой лошади. А у Кальо Полли удавались как раз портреты. Наше «ателье» находилось в домике завхоза лагеря, где проживал и сам художник. Так как нас было несколько человек, то мы всегда помещались в одну комнату и места оставалось ещё много. Зачастую приходила восхищаться нашими работами тетя Маруся, жена завхоза с пышными волосами цвета красного кирпича. И часто у неё было с собой и что-нибудь вкусное для нас. Но при написании натюрмортов часто судьба вещей уже была предрешена: как только картины были готовы, мы вместе съедали модели… Польской национальности ещё была у нас учительница музыки Ира. Она была эвакуирована из Ленинграда вместе со своей мамой. Маленького роста, с большими темными глазами, скромная и даже немного застенчивая, менялась она как по волшебству, когда садилась за инструмент. Тогда горели её глаза, голова была гордо поднята, а маленькие руки летали, словно бабочки, по клавишам или вызывали тяжелые шаги шагающих по военной дороге солдат, шум военной техники. Она не уставала снова и снова начинать сначала заучиваемую песню, несмотря на то, что мы иногда ныли и про себя тихонько её ругали. Солистов, которыми обычно были Ада, Сиртс и другие, обучала Ира ещё отдельно. И так звучали в нашей комнате пионеров часто песни. Но иной раз вылетела оттуда Ада с красным лицом: – Я больше петь не пойду, эта Ира замучает меня до смерти! – выпалила она в сердцах. – Никогда не смогу так, как она хочет, только и мучает! Но спустя мгновение неполадки были забыты, и Ада, у которой был сильный, но все же острый, голос, занималась снова под руководством Иры, стараясь в этот раз придать своему голосу оттенок мягкости. Выученные песни мы исполняли в курортном клубе на концертах художественной самодеятельности, в лагере и вокруг костра в объятиях гор. И когда мы маршировали строем, нужна нам была песня: пели, когда шли в столовую и обратно, на сборах и на работе. Мальчики у нас настоящие музыканты, один юноша из украинской группы Алеша Диброва даже организовал оркестр, в котором принимали участие и некоторые эстонцы, такие как Хелла, Мууля и другие. Из наших мальчиков самыми незаменимыми баянистами на лагерных массовках – так называли наши игровые и танцевальные вечера – были Мууля и Маленький Волотс. В исполнении русских, украинских, молдавских, белорусских и других народных танцев мы достигли вполне профессионального уровня. И вот однажды мы услышали, что Государственные Художественные ансамбли ЭССР призвали пожертвовать деньги на строительство танковой колонны «За Советскую Эстонию». Кому-то из нас пришла замечательная идея дать отдыхающим платный концерт, а собранные деньги отослать от эстонской группы «Артека» для танковой колонны. И мы ухватились за эту идею с жадным рвением. Репетировали старательно «Туляка», «Польку» и другие народные танцы, репетировали песни и даже поставили маленькую сценку «О Хитром Антсе и старом черте». У всех девочек были темные юбки, на них мы пришили разноцветные бумажные полоски и таким образом у нас появились народные костюмы. Если смотреть издали, казались они совсем настоящими. Ланда приготовила для нас сюрприз: сшила для танцоров постолы. Для венков принесли нам пестрые шелковые ленты все девочки лагеря, носящие косички. Но как декорировать сцену? Ага, из этого голубого фона прекрасно получится небо, на которое были установлены большой силуэт Таллина и белые чайки. Получилось очень здорово и мы все немного были растроганы, когда разглядывали из зала знакомый контур столицы: Олевисте, Длинный Герман…    

(ФОТО)Молдавский танец исполняют Валентина Тазлова, Тамара Крончевская, Сальме Кару, Айно Саан, Харальд Ильвес, Владимир Николаев, Карл Хеллат   

Подготовительные работы закончены. Старательно нарисованные афиши сообщали, что эстонская группа пионерского лагеря «Артек» дает в курортном клубе концерт художественной самодеятельности и полученные деньги будут отправлены для постройки танковой колонны «За Советскую Эстонию». Но мальчики не смирились с так называемой пассивной частью, а сами пошли в деревню продавать билеты. И вот наступил долгожданный вечер. С тревожными и трепещущими сердцами прокрались мы на сцену за занавесом и заглянули через маленькую щелку в зал: есть ли там вообще народ? Ой, как много, смотри, уже стоят вдоль стены, сидячие места вообще все заняты, а люди приходят ещё и ещё… В этот вечер мы делали все, на что были способны. Замечательно вышла сценка о Хитром Антсе и старом черте. Мууля, который играл беса, за свою доставившую наслаждение игру был вызван повторно на сцену бурными аплодисментами. Другие номера тоже удались хорошо. Нам здорово аплодировали, мы дали дополнительный номер. Так как действие на сцене было на эстонском языке, то наша конферансье Тамара Крончевская передавала суть публике на русском. Но больше всего нас обрадовал весьма солидный доход – 3000 рублей (в старой валюте). Это наш вклад для победы. Девочки словно сошли с ума, обнимали друг друга и щебетали как воробьи, мальчики посмеивались себе в бороду или хлопали друг друга по плечу: «Здорово, не правда ли?»   Зимой 1944 года опять нас стал пугать мороз. Дров мало, радиаторы в комнатах были едва теплые. Тогда сформировали из старших мальчиков бригаду возчиков дров. Из эстонцев назначили туда Мулю, Хелла (не знаю, почему мы мальчика из Тарту Карла Хеллата начали называть именем девочки, а вот меня вот окрестили именем мальчика: друг Юссь!), Харальда Ильвеса и некоторых других крепкого телосложения. Мальчикам нужно было доставлять с гор толстые стволы, очищенные от веток, в котельную, в столовую, на электростанцию и в другие здания. Эта работа была не так уж легка, промерзшие бревна соскальзывали постоянно с саней, попадая прямо между ног лошадей, на крутых склонах воз опрокидывался и мальчики копошились по пояс в рыхлом снегу. А из старших девочек сформировали группу, которая пошла на берег реки пилить отправляемые бревна, колоть их и складывать в ряд. Весной, во время многоводья, отправляли поленья с гор вниз, и тогда забота младших была их вылавливать и снова складывать в ряды. Девочки отправились в горы на два длинных месяца. В их числе были наша сестра-хозяйка, полька Валда Овсянко, украинка Лена Гончерова, русская Роза Игольникова, а из эстонок Ланда. Выбрали самых старших и сильных девочек лагеря, так как маленьким нечего делать на этой работе. Где-то там на склонах гор, в исчезающей между белых сугробов маленьком домике лесорубов теперь их дом. Каждый день кто-то из девочек, дежурная, убирает в комнате и готовит еду. Остальные отправляются на работу на рассвете и без перерыва на обед пилят и колют до вечера. И так два месяца подряд, изо дня в день. Только раз в две недели приходил кто-нибудь из «лесных дев» в лагерь, чтобы пополнить запасы еды. Нелегко зимой в горы туда-обратно 24 километра проходить. Зимой 1944 года сибирские метели закрыли все дороги, только одна единственная дорожка осталась для сообщения между лагерем и лесным домиком. Девочки шли гуськом, крепко держа друг друга и ступая по следу впереди идущего, чтобы верную дорогу под ногами не потерять. Кто случайно наступал мимо тропы, тот проваливался по шею в глубокий снег. Тогда приходилось товарищам его вытаскивать! А ещё ужаснее было ходить по этой дороге в одиночку, тогда нужно было быть предельно внимательным. И так они ходили до тех пор, пока мартовском солнце не растопило снег и не заставило течь воду. Девочки припозднились с возвращением: узкая река, которая до этого была спокойно покрыта льдом, за несколько дней освободилась из заключения и теперь лихо катала на своем загривке разломанные ледяные глыбы. Девочкам ничего не оставалось делать, кроме как снять обувь и, держа узелки у головы, прыгать с одной льдины на другую. Конечно, то одна, то другая иногда попадали по колено в ледяную воду. Когда они прибыли на верхушку горы, неожиданно стемнело: в горах наступает темнота всегда как-то внезапно. Но в то же время под склоном блестели уже лагерные огни – домашние, милые, теплые… Для помощи жителям деревни были сформированы из детей лагеря отряды тимуровцев. Сибирская зима упряма, требует все время дрова для печи. Горы и леса тут, конечно, везде, но ох как сложно оттуда привезти полные сани дров! Особенно сложно это ещё тогда, когда спина согнулась под тяжестью лет и ноги еле передвигаются. А спина так болит и одеревенела, что даже мытье пола требует времени и стало очень сложным. Совсем другое дело, когда эту работу делают молодые и усердные руки. Вот так мы и ходили помогать семьям фронтовиков. Весной вскапывали им грядки и сажали овощи, а добыча дров в горах, доставка их до дома, колка и распилка их, мытье полов – это все мы делали круглый год. Наш Хелла даже с собаками ходил в горы за дровами. Впрял собак в сани и таким образом он с ними так смешно ехал, будто бы какой-то мальчуган из Лапландии с северными оленями… Старики были благодарны от всей души и старались нас в ответ угостить каким-нибудь лакомством, а полный карман семечек всегда давали с собой. Зачастую приносила какая-нибудь бабушка или дедушка из ящика комода свернутое треугольником письмо: это было приветствие с фронта родному дому. Тогда читали все вместе – даже по несколько раз! – в землянке или окопе поспешно нанизанные на бумагу слова о том, как солдаты в смертельной схватке бьются с врагами, как берут фашистов в плен, какие смелые разведки были сделаны. Но самой большой благодарностью мы считали то, когда отсюда, из далекого Алтая, на землю, охваченную сражениями, в отправленных ответах писали белокурихинцы и о нашей помощи семьям фронтовиков. Ведь косвенно это была работа на благо фронта.   Весна 1944 года, наша последняя весна, проведенная на Алтае. Она запомнилась ещё тем, что в мае, когда все природа красиво цвела и зеленела, внезапно выпал снег. Утром мы проснулись, побежали к реке умываться и не поверили своим глазам: все вокруг было покрыто белым ковром. А мокрые деревья в парке прямо дугой согнулись, и их ветви грозились сломаться под тяжелым грузом. Спешим спасать! Мы быстро стали отряхивать снег с веток, а также расчищать дорогу, так как сами там становились совсем мокрыми. Через несколько дней от снега не осталось и следа, только горные реки шумели громче обычного и весело мчались, бурля на порогах.     

(ФОТО)Валентина Тазлова и Елена Гончарова, участницы военной артековской смены. Белокуриха, весна 1944    

И вновь основное ядро нашего лагеря ссохлось. Из эстонцев нас покинул Вана – Владимир Аас – в армию, маленькая Сиртс из Нарвы ещё летом 1943 года со своей подругой Майей Рагозиной уехала к её родителям в Москву. Из прибывших летом 1941 года в Крым двух тысяч детей осталось лишь только около сорока. Чувствуем, что скоро настанет и наш черед попрощаться с Белокурихой и отправиться в сторону нашей маленькой родины. Говорили, что недалеко от Ленинграда в городе Пушкин, проводятся курсы для эстонских активистов комсомола. В лагерь прибыла представитель эстонского правительства Лейли Ыунапуу, которая занималась оформлением документов для поездки на курсы. Мы сдали в школе последние экзамены, у меня был за плечами седьмой класс. Нам выдали со склада одежду, пальто, обувь – мы же так выросли из своей личной одежды, что ничего больше не налезало. И если мы что-то до сих пор сохранили, то только потому, что это были вещи из своего дома, и нам просто было жалко с ними расстаться. Кладовщица, маленького роста и обычно весьма сердитая старушка, мама вожатой отряда малышей Тоси Сидоровой, в этот раз уезжала и сама. Она выбрала для нас самые новые и хорошие вещи, заботливо проследив, чтобы нам все было впору. «Артек» отправлял своих воспитанников в самостоятельную жизнь… 16 июля провели в лагере прощальный вечер по поводу отъезда эстонцев. Харальд Ильвес, ленинградка Нина Гиндина и я занимались украшением веранды. Там накрыли праздничный стол и помещение, конечно, должно было выглядеть соответственно. Венки из еловых веток и цветов и белоснежные скатерти на столах создавали праздничное настроение. Праздничное, хоть и немного грустное. Теперь мы всё видели иначе, глазами уезжающих. Но все же мы все горели желанием вернуться на родную землю, чувствовали в своих сердцах тоску. Постоянно что-то вспоминалось – и всё-таки в основном хорошее! – из разносторонней жизни лагеря, о годах проведенных вместе. Они нас так сплотили, что я не могла даже представить, как мы будем жить без друзей, без этого чудесного коллектива. И начальник лагеря Гурий Григорьевич, видимо, чувствовал то же самое, когда за праздничным столом произносил прощальную речь. Я смотрела на его седую, похожую на львиную голову, волевое лицо, которое прятало грусть, и ясно понимала, что и ему тяжело с нами расставаться. Ведь мы же росли на его глазах, становясь парнями и девушками… Рядом со мной сидели Айно, Ланда, Сальме, Аста – славные девочки, хорошие друзья. Ты помнишь, Айно, как мы вдвоем в «теплушке» к майским праздникам жарили рыбу и пекли блины? Просто появилось такое желание, что будем праздновать разок в кругу девочек. Самых деятельных мы отправили на базар раздобыть продукты, конечно за обменный товар. Я уступила белую блузку с вышитыми рукавами, той же дорогой пошли утренний халат Сальме и некоторая одежда других, с которой не было жаль расстаться. Девочки вернулись с базара с большущей добычей: полное ведро картошки, мед, рыбу, масло, муку и другую хорошую еду получили они за одежду. Айно, как настоящая хозяйка, составила меню, и полдня стряпали мы вдвоем в комнатушке с маленькой плитой, где уборщицы обычно согревали воду для мытья полов и жарили семечки. Из-за аппетитного запаха появлялась меж дверей то одна, то другая голова и удивлялась, что же тут происходит? Некоторые приходили брать пробу. И когда все блюда были готовы, потащили мы их в комнату, накрыли стол, сели с девочками лакомиться. Некоторое время ничего другого не было слышно, кроме чавканья ртов и сладостного оханья. Наконец мы встали из-за стола, закатились каждая в свою кровать и там неподвижно лежали пару часов. Это пиршество запомнилось нам на всю жизнь! Но пока начальник лагеря держал речь и вспоминал нашу длинную совместную жизнь, вспомнился мне ещё один случай, жалостливый и забавный одновременно. Это случилось тогда, когда мы на поезде ехали на Алтай. Поезда были битком забиты людьми, мы же путешествовали в отдельном вагоне, но тем не менее тесно было так, что приходилось спать даже под потолком и даже на полу. Мне досталось место на самом верху – на так называемом третьем этаже, а на полу спала Сиртс, заблокированная со всех сторон чемоданами. Не помню, что я съела, но во всяком случае почувствовала себя плохо, и сразу так, что через небольшие промежутки времени приходилось свое место покидать. Днем с этим проблем не было, а ночью… И ночью это несчастье произошло. На сонную голову подумала, что сплю на первом этаже. Свесила ноги через край, пыталась нащупать пальцами пол, потеряла равновесие и грохнулась сверху вниз на чемоданы. Хотела расплакаться от боли, но боялась других разбудить. Тогда было бы смеха не избежать… Еле-еле залезла обратно наверх. Однако утром был поднят гвалт: кто-то слышал грохот. Сиртс, которая ночью это происшествие спокойно проспала, звонко меня отчитывала: – Ты чуть меня не убила! – стрекотала она. Тогда мне, конечно, было не смешно, так как больно ударилась, и была покрыта шишками и синяками, но теперь это заставляет и меня улыбаться… Я перевела взгляд на наших мальчиков. Какими большими и сильными они выросли! Тюрк, или Харри – настоящий морской волк! Впрочем, это и было его мечтой, несмотря на то, что на тот момент он в лагере был на должности пекаря. Он пек хлеб для всего курорта – 800 килограмм в день! Почему мы его стали называть Тюрком (Турком)? Ах да, из-за связанной крючком шапочке, с одного бока которой сверху свисала гордая красная кисть… Поначалу он обижался ужасно из-за этого прозвища, а потом привык. Саарлане (Островитянин) – Виктор Кесккюла. Из него получилась душа радиоузла курорта. И ещё подшивать книги хорошо научился он в лагере. Вяйке (Маленький) – Володя Николаев. Он действительно маленького роста и коренастый, годы в лагере много роста ему и не прибавили. Большой друг песен и танцев, особенно бесподобен он в русском танце. Вяйке с нами вместе не отправлялся, он остался в лагере до конца. По-видимому, Гурий Григорьевич не смог бы обходиться без него, так как Вяйке незаменимый кучер, хотя один раз он опрокинул сани с начальником в снег прямо после того, как Гурий Григорьевич сказал ему ехать особенно внимательно… Мульк, или Мууля, как в лагере все его стали звать, с настоящим именем Адольф Тамм. Еще тот весельчак, а также хороший работник, танцор и музыкант. А помнишь, Мууля, как мы однажды с тобой были наказаны? Это случилось в курортном клубе, там проходила какая-то научно-медицинская лекция. В ней принимал участие весь лагерь. В тот раз мы с тобой сидели рядом… Лектором был маленький седой мужчина, он тихим монотонным голосом рассказывал что-то научное, что мы очень плохо понимали. Не помню, кто первый из нас задремал и передал другому бациллу сна, но там головы у нас все наклонялись и наклонялись вниз, иногда вздрагивали и снова начинали склоняться. Это не осталось незамеченным пионервожатыми и наказание за сон на лекции – лектор был по-видимому из Москвы, что он мог подумать о детях «Артека»? – назначили нам тоже одинаковое: когда весь лагерь снова отправился в кино, нас оставили дома… Воспоминания нахлынули на меня, хорошие и смешные, серьезные и печальные. Странно, что именно в этот вечер, в наш совместный последний вечер они прямо беспрерывно атаковали меня. Может быть, это так, что перед началом нового, поворотного этапа кидаешь взгляд назад и думаешь о том, что ты из предыдущего получил...    

(ФОТО)Этель Аэсма (Силларанд),участница военной артековской смены из Пайде (Эстония), 70-е гг.

На пороге своего дома…    

24 июля 1944 года мы навсегда распрощались с «Артеком». У каждого на руках справка – наш самый важный документ. Она была выдана 15 июня 1941 года Центральным Комитетом Ленинского коммунистического союза молодежи Эстонии, и на ней стояла подпись секретаря Центрального комитета того времени Оскара Шера. В справке было сказано, что этот пионер командирован Центральным Комитетом Ленинского коммунистического союза молодежи Эстонии во всесоюзный пионерский лагерь «Артек». И на обороте справки:   Прибыл в «Артек» 19.06.41. Покинул «Артек» 24.07.44. Начальник пионерского лагеря «Артек» Ястребов.   С лицевой стороны справки на меня смотрела моя собственная фотография: серьезное лицо, с зачесанными назад волосами и по-детски надутыми губами. Если теперь рядом с ней поместить фотографию 16-летнего человека… Поди знай, узнают ли меня мои домашние, я так выросла и пополнела… В дорогу нам дали припасов на несколько дней, чтобы их хватило до Ленинграда. Но ехать мы должны были самостоятельно, так как и Нина осталась. Она вернется вместе с самым последним эстонцем-артековцем. Отъезд печален, и мы даже не пытаемся прятать слез, так как толку никакого в этом нет. Три года лагерь был для нас папой, мамой, домом… И хотя мы не забывали ни на мгновение наш настоящий дом на берегу Балтийского моря, привязались мы всем сердцем к дому военного времени. Теперь пора с ним прощаться навсегда. Подводы доставили нас в районный центр. На повозки мы сложили продовольственные запасы и чемоданы, а сами пошли вместе с пришедшими нас провожать друзьями за телегами. Все уже сказано, прощальные слова произнесены. Лишь сильное пожатие рук передает нам чувства и мысли. Постоянно кидаем взгляд назад, где в синеватой дымке начинают исчезать знакомые контуры гор. Пришло время и друзьям возвращаться. С одеревенелыми шеями и больно щиплющими глазами мы сели в повозки. С Богом, Алтай! С Богом, «Артек»…   Самыми последними в лагере остались Тамара, Нина, Муля, Вяйне, Спец, Хелла и Беленький. Они переселились в маленький дом, где в лагерное время находился изолятор (так мы прозвали свою маленькую больницу). 12 января 1945 года Алтай покинули последние артековцы. Рано утром впрягли лошадей в сани и поехали в районный центр Смоленское. Пронизывающий ветер продувал сквозь одежду, заставлял спрыгивать с саней и бежать трусцой. Так бежали и ехали попеременно восемьдесят километров. В Смоленском отдохнули, и дальше путь повел уже в Бийск, где сели на поезд. В Новосибирске артековцам сразу дальше отправиться не удалось, они стоя спали на вокзале, опираясь спиной о стену… Февральским днем прибыл Карл Хеллат в свой родной город Тарту. Покачивая головой, он смотрел на здание вокзала, которое осталось не тронутым войной. Оно действительно и раньше такое малюсенькое было? Город ошеломил до боли: всё разрушено, сожжено, разгромлено… О том, что мама, убегая от войны, переехала к родственникам в Ахья, Карл узнал ещё на Алтае. И снова он пустился в путь – тридцать километров. Каким уставшим, но счастливым молодой человек с волнением от ожидания наконец ступил на знакомый порог, невозможно даже представить: мама недавно сходила в лес за хворостом и громким голосом пела: видимо, её сердце заранее предчувствовало…   26 июля, когда воинские части Советской Армии освободили Нарву, мы были уже в центре Алтайского края, в Барнауле. Ночевали в комитете комсомола края. Так как добрались до города вечером в темноте, то не смогли где-то отыскать гостиницу. Кто-то проходящий мимо указал дорогу до комитета комсомола. Здесь рабочий день был уже давно закончен, нас впустила уборщица. Мы устали от дороги и согласились спать на голом полу. Тут мы и услышали радостное сообщение, которое передали по радио: Нарва снова свободна! Адольфине Салу, которая родом из Нарвы, скакала и прыгала среди полусонных девочек, смеялась и плакала вперемежку. А три месяца спустя мы уже сами ехали через развалины и груды обломков, которые вопреки всему носили имя Нарва… Чем ближе к Москве и особенно ещё к Ленинграду, тем больше видели мы вокруг ужасные следы войны. С обеих сторон железной дороги чернели воронки от взрывов. Деревья казались воткнутыми в землю обугленными палками: без ветвей и вершин, голые комли. И так целые леса… В развалинах города, деревни… Хотя уже были слышны то там, то тут в развалинах удары топора, мы видели возвращающихся к своим домам людей со связками и мешками за плечами. Человек! Как ты все-таки упрям! Хоть отвези тебя от дома за тысячи километров, пытаешься при первой же возможности туда обратно отправиться… Пушкин – город учебы великого русского поэта. Война не пощадила и этой красоты, утопающего в зелени города со старыми парками и замками. Дворцы, где когда-то проходили роскошные приемы и ходил царь в кругу шикарных придворных, были разграблены и превращены фашистскими варварами в конюшни… Для нас было восстановлено для жилья несколько домов. Тут мы погрузились с полным воодушевлением в учебу, а в свободное время ходили очищать парки, восстанавливать город. Осень в этом году особенно яркая и щедрая на солнце, или просто нам так казалось? Так как оживляло нас всех успешное наступление Советской Армии и знание того, что родная земля находится тут, рядом… В Пушкине я встретила первых жителей родного города: среди слушателей курсов было две девочки из Пайде, которые теперь, как и я, ждали со дня на день первой встречи с домом после долгих лет разлуки. Утром 23 сентября было прохладно и туманно. У каждого в руках был маленький узелок, мы пошли в подсобное хозяйство за картошкой. До подсобного хозяйства несколько километров, но этой дороги мы даже не заметили. Все мысли были направлены только в одну сторону: на малой родине идут освободительные бои. Кто знает, может сегодня настанет черед нашего родного города или деревни… Мечтаем о скором отъезде домой, завидуем тем, кто уже получил вести от своих родителей и родственников… Как только мы прибыли на картофельное поле, сразу же развернулась быстрая работа. Бойко идет сбор и бесконечно двигаются рты, веселый разговор и смех не оставляет нас ни на секунду. Обедаем мы тут же на краю поля: из солдатского котла настоящий солдатский суп. Боже мой, какой он вкусный! И едва мы после обеда снова склонились над бороздами, как с другого края поля донеслось «Ура!» Мы распрямились, сияя от ожидания: теперь точно случилось что-то очень хорошее! К нам бежал, ликуя, целый отряд сокурсников. Не терпится больше ждать, картофельные корзины остаются в бороздах, и мы как по приказу побежали навстречу. И уже слышны возгласы: «Вчера освободили Таллин, Тапа и Пайде!» Вечером состоялось торжественное собрание. Из Таллина на самолете прибыла Юлиана Тельман, которая рассказала нам подробно об освободительных боях в Эстонии, говорила о том, как выглядит Нарва, Раквере, Таллин…

Снова дома   

...Экзамены, радостное торжество по поводу окончания, первая встреча с родиной – все это уже позади. Мы сидим с Адой Салу в поезде, направляющимся в сторону Тарту. Меня ждет Пайде, её Ярва-Яани, куда папа Ады и тетя переехали к родственникам из разрушенной Нарвы. Я знаю и то, что мне не придется найти пустой дом: родители и сестры меня ждут. Узнала я об этом совершенно случайно. В находящейся в Таллине на площади Победы морской школе, где мы до отъезда домой остановились, как раз проходили курсы старших пионервожатых. Пошли и мы с девочками вечером в большой зал, где танцевали участники курсов. Меня пригласил танцевать какой-то светловолосый кудрявый молодой человек. Мы обменялись первыми учтивыми словами и тут… – Где вы жили до войны? – спросил молодой человек, которые представился как Калев Охов. – Я жила в Пайде… – Смотри, какое совпадение! Я живу именно там же. Шаги мигом перемешались, ноги не слушались больше слов. Сердце стало сильно биться в груди. Я не могла произнести больше ни единого слова, оставила испуганного юношу и, убежав в комнату, бросилась на кровать лицом вниз. – Подождите, почему вы убегаете? Что случилось? Калев Охов пришел вслед за мной. – Почему вы тогда ничего не спрашиваете? Может, знаю я и ваших родных, Пайде ведь такой малюсенький… – А вы знаете… – и, запинаясь, проговорила имя самой старшей сестры. – Конечно знаю, мы работаем вместе с ней в карточном бюро отдела торговли… Я даже знаю и других ваших домашних, все живы и здоровы! Так я узнала то, о чем тосковала все эти длинные три года и четыре месяца… В Тапа мы простояли двадцать минут, ожидая прибывающий из Нарвы поезд. Как же все изменилось! Закопченные развалины, окрестности железнодорожного вокзала были одной большой грудой обломков… А 15 июня 1941 года солнечным утром подсел тут светловолосый мальчонка Ханс Лийв… – Папа, папа! – закричала вдруг Ада чужим голосом и вцепилась в окно. – Папа… Проходящие под окном низкорослый старый мужчина и женщина остановились, в недоумении смотря по сторонам. Кто кричал «Папа!»? А Ада уже подскочила, выбежала из вагона и в слезах повисла у мужчины на шее. Да, это действительно были её папа и тетя, которые ездили в Нарву и собирались теперь этим же поездом ехать дальше в Ярва-Яани. Так произошла первая встреча отца с дочерью, которых разлучила война. Из Тамсалу мы должны были пешком идти в Ярва-Яани, так как по узкоколейной дороге поезд ещё не ходил: железная дорога испорчена, нет ни паровоза, ни вагонов. Теперь нас четверо. Из этого числа двум молодым и сильным людям ничего не стоит пройти двадцать километров, хоть и все имущество в чемодане в руках. Нет, мы с Адой не хотели даже отдыхать, домой, домой… Вероятно я прошла бы пешком ещё и оставшуюся дорогу из Ярва-Яани в Пайде, если бы я только могла… Меня не пугала темнота, ни о лесных братьях, ни о других прячущихся в кустах бандитах не могла я вообще подумать в тот момент. Но по настоятельной просьбе родственников Ады ночевала я все-таки этой ночью у них в Ярва-Яани. Следующим утром первый поход в действующий комитет уезда. Растерянно остановилась у рабочего стола какой-то девушки: у неё за спиной на стене висел телефон. Как же говорят по этой штуковине? – Извините, можно ли мне отсюда в Пайде позвонить? Девушка посмотрела на меня большим глазами, и тогда медленно произнесла очень знакомым голосом: – Здравствуй, Этель! Ты тоже домой вернулась. А ты меня не узнаешь или не хочешь узнавать? Глаза затуманились: это, значит, первый знакомый человек! Но кто же это все-таки? Чудно конечно: намекнет ли или даст понять, что мы раньше встречались или были знакомы, но глаза сами по себе наполнились слезами… По-моему я раньше такой плаксой не была. – Я Айно… Мы учились же с тобой в Пайде в одном классе начальной школы. Из телефонного разговора ничего не вышло. После этой огромной растерянности и радости встречи я несколько раз подносила трубку к уху неправильной стороной, выяснилось, что Пайде безнадежно закрыт. Случайно ехал из Ярва-Яани в Пайде на мотоцикле работник комитета комсомола Анатолий Керде, с ним я послала весточку сестре в отдел торговли: я вернулась, приезжайте за мной. Тут пришлось мне только ждать. Я сидела в квартире Айно возле окна, уставившись на шоссе, ведущему в Пайде. И все-таки проспала тот момент, когда вошел папа. Шаги на лестнице… Стук… Дверь открылась… Папа стоит на пороге, знакомый и чужой одновременно. Ой, как поседел он за это время! И голос был ничуть не такой, как все эти году звучал у меня в ушах. Но бутерброды с поджаренным яйцом и кофе, которые мама для меня передала, были точь-в-точь того вкуса, как я все это время себе представляла! Папа полдороги проехал на машине дорожной администрации, а из Роосна-Аллику дальше поехал на лошади. Обратно тоже так поехали. Когда папа во дворе кооператива лошадь отвязывал, притопала туда какая-то полная женщина. – Ух ты, теперь получил свою дочку из России! Смотри, как хорошо её там кормили, хе-хе! И, рассматривая меня с ног до головы: – Ну и кто же ты теперь, фашист или коммунист? Какой бестолковый вопрос! Но, сидя на телеге, я об это больше не думала: все случившееся от меня куда-то удалилось, оно не имело для меня никакого значения. Перед глазами стоял родной город и маленькой низкое здание возле железнодорожного вокзала на улице Хейна. Быстрее, быстрее! Уже приветствовали меня растущие вдоль улицы Таллина березы, потом мы поехали мимо первых домов. Какими маленькими и тем не менее до боли знакомыми они были! Потом повернула машина во двор дорожной администрации. Я оставила папу вылезать с чемоданом из машины и бросилась бежать по улице Пярну. Больница… Железнодорожный переезд… Бывший магазин Кепи… И сразу за углом улица Хейна. Запыхавшись, я остановилась на пороге перед дверью своего дома, так как ноги вдруг стали странным образом слабыми, слезы подступили к горлу. А уже слышала, как открылась комнатная дверь и коридор наполнился топотом бегущих ног… Я дома, сама длинная путевка закончилась.   * * *   Однако в рассказе нельзя ещё поставить точку. Нельзя потому, что дружба артековцев, которая родилась и закалялась в суровые военные годы, длится и дальше. Недавно написала Тамара Васильева-Крончевская мне из Нарвы: «Ведь мы и были теми, кто сохранял «Артеку» жизнь». Тамара сказала очень верно. «Артек» жил, работал и помогал бороться именно нашими руками, нашими сердцами, нашими мыслями. И позже, после возвращения домой, мы никогда не забывали, что мы были артековцами в самое тяжелое время. Мы часто между собой встречаемся, вспоминаем жизнь в «Артеке», поем песни «Артека». И приятно знать, что артековцы и сейчас твердо стоят на своем месте посреди жизни. Сиртс (Эллен Айя-Тульп) дипломированный юрист, Саарлане (Виктор Кесккюла) преподаватель Таллинского Политехнического Института, Каптен (Ханс Лийв) офицер в Внутреннем министерстве, а Профессор (Виктор Пальм) стал настоящим профессором, те, кто в Тартусском университете изучал химию, несомненно знают этого жизнерадостного молодого ученого. Киису (Мальме Кару-Саапар) работала долгое время в Раквере в библиотеке своей старой школы, теперь заботится о своей семье, Ланда (Иоланда Рамми) руководит Государственной сетью кинотеатров в Тарту, Ада Салу-Орлова из Нарвы – отделом связи, Тюрк (Харри Лиидеманн) – Таллинским морским портом. Хелла (Карл Хеллат) стал руководителем отдела на Тартуском Аппаратном заводе, Айно Саан-Гильде руководителем отдела в Таллинском Доме моды. Лайне Тэесалу-Сое многолетним работником Эстонского Радио, а наша Нина выбрала путь журналиста, как и тот артековец, из-под пера которого вышли эти воспоминания. Но двоих из нашего числа уже нет… Через несколько лет после возвращения на родину предали земле в Выру Харальда Ильвеса, заиндевелым белым январским днем 1968 года навсегда попрощались мы с Муулей – Адольфом Таммом, заместителем начальника отдела милиции в Вильянди. На краю его могилы, где артековцы выразили свое уважение и любовь к товарищу, ушедшему в расцвете лет, Володя Аас сказал: «Ты будешь дорог нам всегда, в наших сердцах ты всегда жив...» И когда мы в очередной раз собирались вместе, у всех было в сердце теплое чувство, такое чувство, которое понимают только те, кого связывает самая лучшая и сильная дружба.